Наледь
Шрифт:
Та кивнула, наверное, и поняла. Никакого особого разочарования в лисьих ее глазах Яромиру прочитать не удалось, значит, все в порядке. Нехорошо обижать того, кто сам по себе унижен.
Войдя в свою комнату, господин сторож первым делом зажег парадную хрустальную люстру — все восемь рожков, хотя не терпел яркого света. Разделся неспешно, аккуратно сложив одежду на сундуке; улегся под пуховое одеяло, по-казематному вытянул поверх обе руки. Стал глядеть в потолок, пока не потекли слезы от электрического сияния. Телевизор он не включал уж давно, с той поры, как пошел снег. Ибо голубой некогда экран отказался транслировать даже черно-белую военную хронику, показывая лишь белые тревожные шумы, помехами пестревшие в пустоте изображения. Яромир однажды накрыл японский аппарат прозрачной гипюровой салфеточкой, и более ее уж не снимал.
Люстра горела всю ночь, до утра. Господину сторожу нипочем было бы не уснуть в зябкой темноте, он опасался нашествия кладбищенских призраков, и отчего-то прихода Гаврилюка, с ружьем, заряженным солью, на плече. Директор водокачки будто бы и возник перед ним посреди комнаты, угрюмый и патлатый, с укором произносил одну и ту же фразу: «Брезгуете, товарищ, а не надо бы!» Но это уже было не наяву.
Ранним солнечным утром следующего дня Яромир пробирался неубранными дорожками и тротуарами на станцию. За ночь намело изрядные сугробы — дворницкая артель старалась вовсю, но разом на весь город ее конечно же не хватало, тем более после бессонной ночи, проведенной на страже возле отвоеванного «Эрмитажа».
Небо прояснилось, зато и морозец крепчал. Ничего, у Морфея Ипатьевича в буфетной приличный запасец горячительных напитков: отогреет, приютит и дорого не возьмет. Впрочем, на станцию господин заводской сторож шел нынче не за напитками.
Медный вокзальный колокол, покрытый витиеватыми ледяными узорами, безмолвствовал, со щуплых согбенных осинок осыпался с резкими шорохами снег, до слуха Яромира доносилось, легкое в настроении, песнопение «не кочегары мы, не плотники» — звуки шли будто бы снизу, но не приглушенные, а умиротворенно-раскатистые, ясные. На перроне, однако, никого не было видно. Сквозь прозрачные, чистые буфетные окна Яромир рассмотрел сидевшую внутри публику: портной Мурза опохмеляется можжевеловкой в компании нескольких второсортных универсалий низшего ранга. Господину сторожу удалось признать с достоверностью лишь «трудового энтузиаста» Липучкина, промышлявшего распилкой дров по договорному найму, остальных помнил едва в лицо — кажется, «народная медицина» и «коммунальное хозяйство», если ничего не напутал. Двудомного среди них не было.
Все же Морфея Ипатьевича долго разыскивать не пришлось, да и куда он мог подеваться со станции? Яромир зажмурил глаза — от хрустального циферблата башенных часов отразился жгучий солнечный луч, на миг ослепил господина заводского сторожа. Что помогло ему сосредоточиться и установить заочно местонахождение воскресного запевалы, теперь приступившего к исполнению темы: «Мы кузнецы, и дух наш молод». Яромир осторожно приблизился к краю платформы, зрение не до конца вернулось к нему, от перенапряжения по щекам сбегали слезинки, для создания вспомогательной тени пришлось приставить ладонь ребром, на манер импровизированного козырька.
— Здравствуйте, Морфей Ипатьевич, — поздоровался Яромир, обнаружив наконец искомую фигуру станционного смотрителя.
Двудомный трудился внизу на путях. Махал в удовольствие на морозце деревянной снегоуборочной лопатой, очищал свои законные двадцать метров дороги. И качественно очищал. Будто ожидал пульмановский салон-вагон с ревизионной комиссией. А ведь пути те были ненастоящие, в уборке их вообще не виделось никакой пользы, пусть бы лежали сугробы хоть до небес, разница невелика. Однако Морфей Ипатьевич не то что поддельные рельсы, но и бывшие некогда живописными родные станционные лопухи с усердной тщательностью освобождал от снега.
Услыхав обращенное к нему приветствие, станционный смотритель на время отставил самодельную лопату в сторону:
— Здравствуйте, здравствуйте. Давненько вы к нам не захаживали, — будто бы и с укоризной сказал он.
— Виноват, каюсь. — Яромир с извинениями склонил голову. — Скажу прямо, ежели бы не крайняя нужда, то и сегодня заглянул вряд ли. Не то чтобы мне недосуг, но к чему в вашем божьем углу наблюдать мои расстройства и шатания?
Морфей Ипатьевич принужденно и пристально посмотрел снизу вверх на Яромира, задумался. Но спустя малое время пригласил:
— Вы спускайтесь. Раз уж крайняя нужда, здесь и поговорим. Не думайте, я не в обиде, — на всякий случай доброжелательно предупредил Двудомный.
Яромир долго размышлять не стал, с молодцеватой удалью спрыгнул на деревянные рельсы, да упал неловко на колени, едва не расшибся. С позорным старушечьим кряхтением он поднялся, не без дружеской руки смотрителя, в несколько быстрых движений стыдливо отряхнулся от налипшего снега.
— Если желаете, могу подсобить? — предложил он Двудомному, указуя на покинутую без дела лопату.
— Не стоит. Сие не труд, скорее развлечение. Хотя, на станции должен быть порядок, осенью, зимой ли, все одно, — нравоучительно произнес Морфей Ипатьевич, как бы возвышая таким образом значение своих сомнительных усердий. — Но почему вы обозначили вверенную моему попечению вокзальную территорию как некий божественный угол?
— Не божественный, а божий, — напомнил свои собственные слова Яромир. Он ожидал подобного уточняющего вопроса, заданного нарочно небрежным тоном. Многие в городе прибегали и прежде Двудомного к похожему тону и вопросу, не обременяя себя оригинальничаньем. — На сей раз я знал, куда шел. И к кому… Если вам неугодно сказаться о себе самому, я могу назвать вместо вас?
— Что же, назовите. — Морфей Ипатьевич посерьезнел лицом, судорожным жестом руки стащил с головы форменную фуражку, оттер проступивший на челе пот. Затем с излишним вниманием принялся разглядывать кокарду с лавровым венком и восьмиконечным крестом. Грудь его одышливо вздымалась, расстегнутая форменная шинелька колыхалась в такт, собираясь складками на выдающемся животике-арбузе.
— Вы, уважаемый Морфей Ипатьевич, есть Церковь. Не та, в коей попы с панагиями за длинный рубль псалмы гнусаво тянут, и не та, где на сиротские денежки иеромонахи в хоромах лодыря гоняют, — скороговоркой начал Яромир. — Но та, что в сознании народном отложилась как вера в единственное спасение и утешение, оттого никакие попы ей не надобны, лишь смотритель, — сказал так и гневно добавил: — Попы те среди «приблудных» под иными личинами. Вы, верно, слыхали о безобразиях в «Эрмитаже»?
— Как же! Басурманин пересказал. Правда, с чужих слов. Но суть от этого для меня не стала менее ясна, — покорно и в то же время излишне нервно сознался Двудомный. Фуражка теперь так и плясала в его руках, будто живая — Морфей Ипатьевич явно не считал признания господина сторожа безопасными для себя. — Допустим, вы угадали. Допустим, открытия ваши неоспоримы. Я не понимаю лишь одного: с какой потаенной целью вы нынче пришли ко мне? В Бога уверовать я вам не помогу ни в каком случае, не моя это стезя — читать проповеди. Да и не проповеди вам нужны. Так что же?