Наледь
Шрифт:
На последнем названии Яромир остановился. Потом принялся с остервенением листать заполненные от руки страницы и сам не заметил, как в некотором умственном помешательстве опустился на гладкий плиточный пол, вкруг него
«Наверное, тот самый, который перестал любить Рембо», — подумал про себя Яромир. И начал читать с первой строки собственно текст:
Между жизнью и смертью — как между временем и вечностью. На перекрестке их дом, который разрушить безнаказанно можно лишь однажды. По разные стороны — Бог и человек, идея и Мамон… и нельзя спрашивать у последнего, как пройти к первому. Открыть двери в вечность способна только смерть.
— Я понял. Я, кажется, понял! Он говорил! Вы слышите, Митя, он говорил! — Яромир рывком поднялся на ноги, отбросил в сторону ненужную уже книгу. Варварство, конечно, но до того ли сейчас?
— Простите великодушно. Но кто говорил и что? — Ермолаев-Белецкий не слишком обратил внимание на кощунственное обращение с плодами его трудов, почтмейстер более волновался за душевное здоровье своего гостя, коего так необдуманно втравил в мероприятие по осмотру подпольной библиотеки.
— Корчмарь, вот кто! Он сам надоумил меня обратиться за советом к Двудомному. А я, тугомысленный, еще рассуждал, к чему бы это? Теперь-то ясно, к чему! — Яромир подскочил к обалдевшему в изумлении почтмейстеру, затряс Митеньке пухлую, вялую ладонь: — Спасибо вам, спасибо! Хотя я не понял до конца, что же она такое, эта ваша библиотека?
— Вы успокойтесь для начала. Иначе ничего объяснять не буду, — ласково принялся увещевать его Митя. — Садитесь на мое место. Очень удобный стул. С подушечкой. А вот лимонные вафли. На спиртовке можно и чай согреть.
Ермолаев-Белецкий действительно вынул из верхнего ящика под столешницей целехонькую, нераспечатанную вафельную коробку. Тут же вспыхнула спиртовая горелка, Митенька водрузил на нее химическую колбу с носиком-пимпочкой — импровизированный заварочный чайник. И все это он проделал со сноровкой, хотя и несколько неуклюже в движениях. Когда вода вскипела, живительный напиток был разлит — господину сторожу, как гостю, досталась фарфоровая чашка, себе почтмейстер определил деревянный стаканчик из-под карандашей. Сразу после Митенька приступил к повествованию:
— Я вижу, вы вполне в себе. Это хорошо. Ибо ответ на ваш вопрос не содержит ничего сверхъестественного. Хотя и затрагивает материи сугубо метафизические… Вафлю передайте, пожалуйста, — попросил Митенька как бы мимоходом, после продолжил с набитым ртом: — Ф-се, ч-што фы ф-идели, и есть ф-еконст-фукция. — Он наскоро прожевал и извинился: — Простите, люблю именно лимонные. Моя слабость, знаете ли.
— Я услышал необходимое. Эти рукописи и есть пресловутые реконструкции. Но реконструкции чего, смею спросить? — поторопил
— Видите ли. Проживая на данный временной отрезок в реалиях, так сказать, универсальных, я предпринял попытку восстановления. Точнее, я спросил себя, а чтобы совершили, написали или сотворили в будущем значительные персоны, трудившиеся на ниве литературной и философской мысли? Если бы, конечно, их жизненный путь имел долгое продолжение в веках? К чему бы они пришли в итоге, перед тем как их утомило здешнее существование и они добровольно захотели бы отправиться в мир иной?
— То есть, Диоген выбрал бы обиталищем московскую Царь-пушку и даже оставил потомкам мемуары по этому поводу? — пошутил было Яромир, хотя в действительности смеяться ему вовсе не хотелось.
— Скорее всего. По крайней мере, с точки зрения метафизической целостности его личности, очень вероятно. К примеру, из Михаила Юрьевича, при кажущейся меланхолической потусторонности, вышел бы в конце пути лихой бретер. Если бы роковая пуля Мартынова просвистела мимо, то век бы стоять ему у барьера и получать удовольствие. Со стихами и прозой он завязал бы определенно, я вам гарантирую. А лет, этак, через пятьдесят явил бы книжицу — незаменимое руководство для начинающего дуэлянта. Но вскоре помер бы от разочарования — поединки к началу нашего времени совершенно изжили себя. — Ермолаев-Белецкий удовлетворенно хмыкнул. — Моя работа несет втайне и назидательный смысл. Я завершаю то, на что самим зачинателям не было отпущено времени. Да и не могло быть отпущено.
Что же, благородной души прекрасные порывы. С Ермолаева-Белецкого станется — окучивать грядку с марсианскими одуванчиками и делать из них вино. Несомненно, он тоже нашел свое призвание, пусть в неожиданном месте и в не слишком подходящее время. Когда сроки уже на исходе. Но Яромира больше волновало другое:
— Скажите, Митя, реконструкции, произведенные вами в отношении Антона Павловича Чехова, открылись сами собой? Или в них изрядная доля нарочного вымысла? Дело не в недоверии к вам лично — ответ очень важен для меня.
— Я ведь объяснял уже. — Ермолаев-Белецкий поморщился, будто и от легкой обиды, но, видно, понял: вопрошали его о вещах, безусловно, наизначительнейших. — Вероятные линии будущего почерпнуты мной исключительно из универсальности здешнего мира, хотя некоторые детали я получал порой по переписке. Но все равно, от корреспондентов, проживавших в городах, подобных нашему. Поэтому, с большой долей уверенности, могу утверждать — да, реконструкции грядущих заключительных трудов Антона Павловича взяты мной не из головы.
— А вам не кажется странным, что речь в одном из рассказов идет о городе Дорог? Хотя Чехов наверняка никогда в здешних пределах не бывал? — задал Яромир решающий вопрос.
— Понятия не имею, о чем там идет речь. Я воссоздаю личность, а не обстоятельства места. Может, Антон Павлович в апофеозе своей жизни и пришел бы в наш град, и может, написал бы то, что написал за него я. — Ермолаев-Белецкий раздраженно отодвинул от себя пустой карандашный стакан. — Если вам сгодится на кой-нибудь ляд моя пачкотня, отлично! Я готов признать некоторое оправдание собственным стараниям, и, стало быть, рабочие часы потрачены не впустую. Но учтите! Я не справочная Господа Бога или Вселенского Устроительного Разума. Нашли нечто для себя полезное, так пользуйтесь! Или сберегите и несите дальше. Однако не пытайте меня, зачем и для чего ВАМ это нужно!