Наледь
Шрифт:
От нечего делать нашел дистанционный пульт, включил телевизор, развалился на двуспальной ореховой кровати, скинув на пол чудовищно грязные ботинки, стал перебирать программы. Здесь снова случился с ним бред. Какие бы комбинации кнопок, от ноля до девяносто девяти, он ни набирал, раз за разом, Яромир попадал на один и тот же канал. На экране шла война. Гражданская, после семнадцатого года. Скакали, обнажив с победным ревом шашки, оборванные мужики в буденновках со звездами, наперерез им неслись не менее оборванные статные кавалеристы в погонах, видимо белогвардейцы. Потом кадр сменялся, и вот уже у побитой снарядами заводской стены худенький поручик хриплым истеричным голосом командовал: «Пли!», и падали, как подкошенные, босые парни с хмурыми лицами. А после,
До Яромира не скоро дошло — кино, явно документальное и ничуточки не игровое, в черно-белом изображении, идет со стереозвуком. Да разве в те дальние годы имелась у хроникеров подобная пленка? Что звук естественный, а не накладной, у Яромира даже сомнения не возникло. Люди в окошке телевизора вовсе не притворялись в страстях и словах, речь их была по-площадному корявой, даже у большинства белогвардейцев, часто перебивавшаяся посторонними фоновыми шумами, чего при профессиональной «озвучке» случиться не могло. Чертовщина, да и только!
Выключив телевизор, Яромир отвернулся к стене. Спать ему не хотелось, но и силы вдруг оставили его. Скоро в комнату, с победным оповещением: «А вот и квасок, чудо как хорош!» слоновьей поступью вернулась бабка Матрена. Но, обманувшись видом дорогого постояльца, якобы изволившего почивать, с тихим пристуком оставила емкость с напитком и, как Яромир определил на слух, подняла со вздохом грязные его ботинки, валявшиеся на полу, прошептала что-то сочувственное и удалилась вместе с обувкой прочь.
В двадцать один ноль-ноль без пяти минут Яромир подходил к завалинке на площади Канцурова, то бишь к пресловутому плетню «жалоб и предложений». Он старательно заставлял себя не думать, вообще и ни о чем, с той самой минуты, как лег на кровать и отвернулся от окружающего его мира. Ни о гражданской войне, ни о странной бабке Матрене и ее любвеобильной сестре, ни о загадочном деятеле Канцурове, ни о градоначальнике Волгодонском, ни о «дьявольском купидоне» по прозвищу Корчмарь, ни тем более о собственном глупом согласии на сторожевую должность. Он ныне сошел бы с ума или, что еще того хуже, впал бы в недельный запой, если бы призадумался всерьез обо всем этом.
Ахмет Меркулович ждал в условленном месте, лузгал нескончаемые семечки, блестел в ночи стеклами пенсне. Силуэт его был смутен. Ибо площадь, центральная городская, ничем совершенно не освещалась, кроме устрашавшей с небес полной злобно-яркой луны, одним своим видом разогнавшей печальные облака. Подойдя поближе, Яромир все же обратил внимание, что городской голова сменил свое дневное нелепое одеяние на еще менее подходящее. Теперь на Волгодонском красовался долгополый, кажется ярко-красный, суконный кафтан с широкими рукавами, отороченными серебрящимся в лунном свете гладким мехом, вместо треуха председательское чело венчала высоченная боярская шапка, ноги мэра, однако, были дисгармонично обуты в лаковые бальные туфли цвета черной икры. Еще на перевязи, обшитой гарусной лентой, у Волгодонского висел через плечо небольшой барабан, а на шее — массивная стальная цепь с грубой бляхой, на бляхе выведены фосфоресцирующей краской крупные цифры — «001».
— Вот и вы, батенька! Добрый вечер, добрый вечер! — суетливым воробушком зачирикал мэр и кинулся жать Яромиру руку так, будто до этого момента они год как не виделись. — Пойдемте, поскорее. Смена не ждет. А мне еще надо многое вам показать. Да, многое!
—
— Как же-с, как же-с, — с излишними словоерсами заюлил перед ним Ахмет Меркулович, от избытка чувств он крутанулся на каблуках, притопнул ногой и пояснил: — Первый рабочий день, то есть ночь. Ваша смена. В двадцать два ноль-ноль. Ежедневно. А до завода еще дойти надо. Путь, конечно, близкий, так ведь с непривычки!
Яромир не стал с ним спорить, настроение было не то, послушно кивнул:
— Что же, ведите. Я готов. Куда угодно. Хоть к черту на рога.
— К черту на рога не надо! — перепугался вдруг Ахмет Меркулович и поспешил объяснить: — К ночи-то совсем нехорошо. Поминать. Это дело такое. Злопамятное. Чур меня, чур!
Они долго пробирались какими-то непролазными огородами. Хотя заблудиться по пути было бы невозможно, вздумай Яромир возвратиться в одиночестве. Едва лишь свернули они с площади на зады классического муниципального особняка, вышли на простор, минуя небольшой цветник с оранжереей, как тут же эти самые огороды и начались. Никогда Яромир еще не видел более дурацкой строительной планировки. Чтобы сразу за мэрией собственно городок и завершался и весь, целиком, устремлялся в другую сторону. Однобокость какая-то, иначе не скажешь. Но и в самих огородах тех нельзя было заплутать. Потому как впереди, может, в километре или в полутора, возвышалось над полями, в смысле ориентира, мрачное, без единого огонька, расплывчатых очертаний здание, более напоминавшее издалека груду кое-как набросанных каменюк. Фантазия тут же приложила к ним видения стенающих в скорбных цепях привидений, ухающих филинов и рыскающих кругом беспардонных жирных крыс. Вскоре, пройдя еще немного, Яромир догадался, что это и есть долгожданный завод. Зачем тут сторож? Разве прохожих заманивать с целью развлечения в сию Башню Ужасов. Только он не Франкенштейн и не граф Дракула, а для утех Бабы Яги не вышел ни полом, ни возрастом.
Однако Волгодонский держал курс прямо на пресловутую Башню, решительно и бойко, словно Чайльд-Гарольд во владениях тьмы. Скоро они достигли заводских ворот. Впрочем, то было только название. Печальный, зияющий пустой чернотой проход, по бокам выступы от сорванных петель, сверху тяжелый арочный свод, сложенный из (Яромир не поверил даже, подумал, показалось впотьмах) драгоценного шлифованного гранита. Внезапно злорадная луна, зайдя сбоку, высветила и надпись-горельеф, сделанную по циркульной окружности арки: «Кирпичный завод», а рядом и следом — то же самое, только латинскими буквами: «Khirpichnyj zavod». И более ничего. Ни номера предприятия, ни имени кого названо, ни даже областной принадлежности. Лапидарность, наводящая на подозрения.
Пройдя сильно захламленным, пыльным заводским двором, они вступили внутрь единственного фабричного корпуса, тем паче никаких других строений поблизости вообще не наблюдалось. Как же так? Изумился про себя Яромир. А складские отделения, гаражи, отдельные цеха формовочные и обжига, на худой конец, где помещаются рабочая касса и бухгалтерия учета? Но и внутрь одинокой постройки они далеко не проникли.
Сразу же Волгодонский толкнул плечом неприметную дверь, ведущую в подсобку-боковушку, однако не вошел, а сначала зачем-то застучал кулачком в барабан. Лишь после этого вступил в комнатенку и пригласил за собой Яромира.
В помещении без окон было хоть глаз коли, ничего не узришь. Яромир и не пытался. Он стоял не шевелясь, мало ли что, еще зашибешься о невидимые предметы. Но вот Ахмет Меркулович зажег керосиновый, древний от ржавчины фонарь, и в подсобке сразу сделалось светло.
Правда, смотреть все равно было особенно не на что. Стул и стол, не то чтобы ветхие, а как бы из конторы сельсовета убыточного колхоза, клеенчатая кушетка с подушкой-думкой, на полу ворох пожелтелых газет, Яромир обратил внимание на ту, что лежала поверх бумажной кучи. «Русский инвалид» с ятями за 1853 год. Он ничему уже не изумился.