Наледь

Дымовская Алла

И вдруг Хануман ему ответил. Вполне человеческим голосом, отчасти приятным для маломузыкального слуха. Хотя и с оттенком резкого вороньего карканья:

От шума битвы солнце лик свой скрыло, Однако тьму луна не озарила, И как птенцы, покинувшие гнезда, По небу разбрелись испуганные звезды.

Яромир в нелепом изумлении продолжал

взирать на замолчавшего Царя Обезьян, все еще отказываясь верить в то, что сейчас услышал. Разглядывание хвостатого собеседника оттого несколько затянулось и выглядело теперь неучтивым. Яромир спросил первое, что пришло на ум:

— Простите, это ваши стихи?

Хануман презрительно сощурился, но все-таки соизволил пояснить:

— У Чэн-Энь, шестнадцатый век по христианскому исчислению.

После он демонстративно отвернулся, выпрямился во весь рост, несколько раз подпрыгнул на крыше, изобразив нечто похожее на русскую плясовую, потом стремительно перекувыркнулся в воздухе, сделав двойное сальто. Затем Хануман с громким гиканьем взмыл ввысь, широко раскинув лапы, и с задорным смехом свалился в буйные заросли репейникового огорода. В них и исчез.

Выписывая ногами кривые загогулины, словно пьяный на большой дороге, Яромир возвратился в подсобку. В полной темноте кое-как отыскался стул, на него многострадальный инженер-сторож и сел. Тут его прорвало. Он грязно и смачно принялся ругаться вслух. Клял на чем стоит свет окаянного градоначальника Волгодонского (еще большего мудака, чем он сам, прости господи!), новую службу и собственную невезучесть. Неужто трудно было упредить о бесхозном тигре, разгуливающем как придется в репейниковых чащах? Мысль о чудодейственном барабане утешала слабо. Немудрено в чрезвычайных обстоятельствах и позабыть о председательских наставлениях. Встреча в кустах вполне ведь могла завершиться трагическим исходом, по крайней мере для одного из ее участников.

В казематной глухоте подсобки, однако, сидеть Яромиру вскоре стало неуютно. Ругаться надоело тоже. Такова уж его никчемная жизнь — вляпываться постоянно, тут и там, в постороннее дерьмо. На мгновение инженеру захотелось послать, подальше и тотчас, новообретенную службу, убраться немедленно из города Дорог вообще и с территории кирпичного завода в частности. Но не рискнул. Признаться честно, ночное возвращение в одиночестве через огороды показалось Яромиру предприятием опасным. Здесь хотя бы Хануман и действующий, спасительный барабанный инструмент, а на открытых просторах может поджидать его вообще неизвестно что. Яромир решил выйти на воздух. Таиться беспомощно в гордом, замкнутом мраке сторожки было жутко и плохо выносимо.

Предательская луна уже убралась за горизонт с небосклона, но, несмотря на удручающее отсутствие хоть какого света, Яромиру не в пример сделалось легче от ее заката. Царь Обезьян тоже не подавал о себе никаких знаков, однако инженер определенно чувствовал — Хануман недалеко. От нечего делать он начал следующий обход. Впотьмах, осторожным, крадущимся шагом, крепко держась правой рукой за барабан. Так дошел опять до нехорошего флигеля и раскинувшихся вдоль тропинки грядок с репьем. Малодушно отступить Яромир не захотел — вдруг Хануман наблюдает из засады, не хватало еще публично отпраздновать труса, и главное перед кем? Перед насмешником и зубоскалом. Пришлось призвать на помощь все имевшееся в запасе самообладание и отогнать прочь благоразумную осторожность. Яромир твердой нарочно поступью зашагал по просеке,

стараясь не глядеть по сторонам и не дать себе сорваться на позорящий его сторожевое звание бег.

Как в небезызвестном сказании Ершова о чудесном коньке-горбунке, пострадавший инженер всю ночь ходил «дозором у соседки под забором», то бишь вокруг заводской стены, не давая себе ни минуты роздыха. Устал он смертельно, разум его терзала сонная муть, в полудреме шаг за шагом продолжал Яромир скитания по бесконечному кругу. Будто кто завел внутри него тайную пружину. В подсобку возвращаться было боязно, остановиться и отдохнуть — страшно вдвойне. Иногда, помимо воли, ладонь его ритмично похлопывала упругий бок барабана-заступника, на всякий случай, превентивно отгоняя затаившихся и невидимых врагов. Так продолжалось до тех пор, пока снова не заверещал на левом запястье инженера услужливый будильник. Без десяти шесть. Утра.

Вприпрыжку Яромир, откуда только силы взялись, выскочил за условные заводские врата, уже через пару минут ободряющей рыси оставил он далеко позади гранитную арку с горельефом. Затем нервным галопом преодолены были и многочисленные огороды, некоторые пострадали от его неосторожности: сорвана ограждающая леска с флажками, истоптаны картофельные кусты, выбиты вон поддерживающие деревянные колышки. Не до церемоний — Яромир буквально падал на бегу от умственного, физического и эмоционального истощения, однако хода не сбавлял. По крайней мере, до той поры, пока не попал, наконец, в собственно город Дорог.

«Эрмитаж», на удивление, был открыт. За освещенными аквариумными окнами мелькали тени, кажется, узнаваемо проплыло блескучей рыбкой опереточное декольте бабки Матрены. Яромир, не долго думая и от полного изнеможения, направил гудящие мозольной болью стопы прямо к порогу заведения. Не вошел, ввалился внутрь. В чайной было накурено. Забористо-ядрено. До топорного зависания предметов. Глаза инженера немедленно пустили слезу, на короткое время он даже ослеп.

— Милок, что же это ты? — позвал его участливый, обеспокоенный неподдельно голос бабки Матрены. — Чай, стряслась беда-лихоманка?

Яромир потер осторожно веки, проморгался, огляделся в поисках свободного места. В помещении чайной было сейчас людно и душно-тесно, отовсюду на него украдкой пялились многочисленные утренние клиенты «Эрмитажа», кто с участием, а кто и с нездоровым любопытством. Яромир несколько смутился, невольно углядел свое отражение в узком, длинном зеркале подле входной двери. Физиономия, узорно разукрашенная глубокими царапинами, взлохмаченные, словно у лешего, черные, в застрявших тут и там репьях волосы, безумный взгляд, испачканные до неприличия джинсы, ботинки в комьях влажной земли. Через плечо барабан, правая рука судорожно вцепилась в перевязь, а в левом кулаке по-прежнему зажат чугунный держатель-ушко от погибшего фонаря.

— Ты бы отдохнул, милок? В ногах какая же правда? — Бабка Матрена с жалостливым добродушием потянула его за край дождевика в дальний угол дымной залы. Там и усадила подле паровой батареи.

— Отчего у вас дикие животные без присмотра? Разве ж это порядок? А градоначальник — сволочь! — наябедничал бабке Яромир, как единственному дружелюбному лицу, принявшему в нем участие. Посмотрел снизу вверх, отнюдь без вызова, лишь с затравленной скорбью.

— Господь с тобой, милок! Какие здесь животные? Да еще чтоб без присмотра? — изумилась бабка, грудь ее сдобной квашней поднялась над глубоким вырезом. — Откуда им нонче взяться?