Нам здесь не место
Шрифт:
Я слышу, как плачет и что-то бормочет Чико, и знаю, что надо бежать за помощью. «Беги!» — говорю я себе, но мне не пошевелиться. Я не могу оставить старика вот так, в на полу, в крови, которой натекает все больше и больше.
Я никогда не видел столько крови.
Губы дона Фелисио шевелятся, словно он пытается что-то сказать, он очень старается это сделать. Его тело дергается, как будто он собирается встать. От каждого усилия кровь идет все сильнее.
— Нет, — лепечу я, глядя, как он барахтается. Голова лихорадочно соображает, что делать. — Не бойтесь, дон Фели, помощь
Я говорю, что с ним все будет в порядке, а его ВЗГЛЯД перемещается от моего лица к потолку. Я говорю, что его сын тоже скоро приедет, что он нашел способ добраться сюда из Штатов и везет с собой внука.
— Вы видите их, дон Фели? Видите? — плачу я.
Он кивает. Я говорю, что его жена тоже уже в пути и очень скоро он увидит родные лица. Скоро все они будут вместе.
Все это ложь.
Слезы скатываются из уголков глаз старика, а кровь течет, и жизнь тоже вытекает из него. Его глаза закатываются так, что видны лишь белки, но потом он снова пытается сфокусироваться на мне. Мне хочется отвернуться, но тут странные звуки прекращаются. Дон Фели расслабляется, его голова поворачивается ко мне. Наши взгляды встречаются, и я вижу, как он умирает, потому что его глаза пустеют.
Откуда-то издалека доносится голос Чико. Он, кажется, окликает меня по имени, но я не могу пошевелиться. Я плачу. Я знаю, что произошло, но все равно слышу собственный голос, который звучит как чужой и доносится откуда-то со стороны. Он все спрашивает: «Что случилось? Что случилось?» Снова и снова.
А Чико повторяет: «Надо кого-то позвать! Надо кого-то позвать», — и тянет меня за футболку, чтобы я встал.
Время перестает существовать. Мы навсегда застреваем в этом мгновении, хоть и кажется, что на самом деле это — фильм, который прокручивают вперед на быстрой перемотке.
На нетвердых ногах мы выходим на улицу. Она выглядит странной и пустой. Мир состоит из размытых полос — оранжево-коричневых, синих, белых, от которых у меня рябит в глазах.
«Это сон», — думаю я. Хотя мельком вижу, что руки и кроссовки у меня в крови. И слышу, как Чико странно скулит и бормочет что-то невнятное.
Вроде бы он спрашивает, куда нам теперь. Я вижу его лицо и пытаюсь разобрать, что он говорит, но едва ли понимаю хоть слово, знаю только, что надо сваливать — немедленно, быстро и не оглядываясь. Прочь отсюда, и чем скорее, тем лучше. Прочь, чтобы нас не объявили свидетелями, не впутали в это дело, не задавали вопросов, чтобы никто не узнал, что мы тут вообще были.
И мы сваливаем.
Так мы учимся выживать здесь.
Крошка
Донья Агостина! — доносится с улицы встревоженный мужской голос: старую акушерку кто-то ищет.
Тиа Консуэло отвечает по-испански. Она говорит мужчине, что донья Агостина тут и что нужно подождать. Но ждать он не хочет, и я слышу, как голоса mua Консуэло и мамы приближаются, окликая мужчину, и вдруг тот возникает в дверях спальни. Руки доньи Агостины до сих пор разминают мне живот. Мужчина смотрит на наСі у него за спиной mua Консуэло и мама. Они хотят знать, что он тут делает,
— Донья Агостино, — запыхавшись, произносит мужчина. У него потное лицо и растрепанные волосы, — у меня страшная новость.
— Quepaso? Что случилось? — спрашивает старая женщина.
Ее руки перестают двигаться. Теперь они просто лежат у меня на животе, пока она ждет продолжения.
— Ваш муж… — говорит мужчина и замолкает. — Потом пробует снова: — Донья Агостина, у меня ужасная новость…
Старуха тянется к стулу у кровати. Ее руки дрожат, но она вцепляется в стул и опускается на него. Я слышу, как учащается ее дыхание, когда она пытается подготовить себя к тому, что сейчас произойдет.
Может, в каких-то других местах ужасные новости бывают неожиданными. Но только не здесь. Здесь мы ждем их постоянно. И они всегда тут как тут. Вот почему я хватаю донью Агостину за руки — те самые, которые только что приняли нежеланного ребенка, а потом разминали мой опустевший живот. Я держу эти руки, смотрю в усталые старческие глаза, расширившиеся от страха и знания, и не отвожу взгляда.
— Его убили, — говорит мужчина. — В лавке. Мне очень жаль. — И повторяет: — Дон Фелисио esta muerto. Он мертв.
Донья Агостина испускает долгий, прерывистый вой. Я крепче сжимаю ее трясущиеся руки. Мама и mua Консуэло бросаются к ней.
Младенец заходится криком.
Пульга
Едва я успеваю спрятать под своей кроватью пакет для мусора с нашей окровавленной одеждой и обувью, как открывается входная дверь. Вот черт! Мы забыли закрыться на деревянный засов.
— Пульга! Чико! — Голос у мамы отчаянный. Она зовет: — Dios! Боже! Да где же вы?! — Это почти крик, исступленный и сдавленный.
— Aqui! — кричу я, пока мы с Чико поспешно перемещаемся в гостиную. — Мы тут!
У мамы громадные безумные глаза, ее лицо пылает. Едва мы оказываемся в зоне ее досягаемости, она заключает нас в яростные объятия, ее ногти вонзаются мне в руку, а хватка становится все крепче.
— Ox, Diosito, gracias, gracias! О Боженька, спасибо, спасибо! — бормочет она.
Мамино сердце отчаянно бьется, так сильно и быстро, что, кажется, вот-вот проломит мне грудь. Она горячая и сильно дрожит, поэтому вряд ли замечает, как дрожим мы сами. Когда мама отстраняется, мы видим у нее на лице полосы от пота, слез и туши для ресниц.
— Я не знала, где вы… Почему вы тут? Почему ушли от mua? Ох, боже… muchachos… мальчики… Сколько вы уже тут? — на одном дыхании спрашивает она.
— Мы не хотели слышать, как Крошка кричит, поэтому пошли домой, чтобы там дождаться, когда ребенок родится… Извини, что не предупредили. Просто не хотели беспокоить…
Мамино тело наполняется облегчением, таким всеобъемлющим, что ее, кажется, покидают все силы разом. Она садится на диван и замирает на миг, а потом прикрывает лицо и тихо плачет.