Нам здесь жить. Тирмен
Шрифт:
Никого.
Никого нет.
Только истоптанный, взрытый снег в бурых пятнах.
– Гарно вин Миню… – бормочет матюгальник, подымаясь. – Шо, Минька, щемит?.. не плачь, казак, отаманом будешь…
Валько оборачивается ко мне.
– Ф-фух, пронесло! Добра мулетка. Шо ж ты сам-то? Ну ладно, бывает, тут всякий злякаеться! А ты, бачу, не промах! И мулеткой запасся, и пырануть його встыг, усэ як слид – Вальку вже кончать залышылось! Жаль, шо Мисяця-з-Туману так просто не вбьешь…
– Кого? – ноги наконец отказываются меня держать, и я сажусь прямо в снег.
– Мисяця-з-Туману, – охотно повторяет Валько.
Темная, дубленая кожа предплечий густо перевита жилами, словно он минутой раньше гири таскал. Желваки играют на скулах, узкие губы обидчиво поджаты, превращая рот в застарелый шрам, а зубы крупные, желтые, в полном боекомплекте, несмотря на годы – на таких зубах, должно быть, вкусно хрустят под закусь малосольные огурчики с собственного огорода. Говорит он чаще тихо, вполголоса, но все равно кажется, что шумит – так двигаются по-настоящему сильные люди, боясь дать своей силе волю; Иерихонская труба его глотки до поры засурдинена, похрипывает, присвистывает… отдыхает.
И еще: он часто дергает себя за мочку левого уха, особенно когда начинает что-нибудь доказывать – и ухо это красное, словно у мальчишки-шалопая, пойманного бабкой на месте преступления.
Вот он какой, Валько-матюгальник, гроза «бомжей-счезней»…
Что было дальше, я помнил плохо. Как мы вдвоем чуть ли не на себе волокли обеспамятевшего Миню обратно к подвалу; как Валько убежал за знахарем, а я остался в подвале и, положив рогатую голову себе на колени, тихо рассказывал Минотавру какие-то тут же придуманные истории о тяжелораненых, которые, тем не менее, выжили и выздоровели – а значит, и с ним, Миней, тоже все будет хорошо: ведь я здесь, с ним, и Валько уже за доктором побежал, и вот сейчас они придут, и доктор Миню сразу вылечит… А потом Валько таки притащил своего знахаря, и мы бросились кипятить воду, а дальше знахарь нас прогнал в угол и начал колдовать сам. Через час он поднялся, в последний раз удовлетворенно окинул взглядом забывшегося сном Миню и произнес сакраментальное:
– Будет жить.
Подумал немного и добавил:
– Но с недельку проваляется. Завтра еще зайду.
И ушел.
Минут через двадцать в подвал ворвался ураган по имени Фол, выволок нас с Вальком на улицу и устроил обоим такой разнос, что даже матюгальник стоял, втянув голову в плечи, и молча слушал. Наоравшись всласть, Фол слегка успокоился, сказал, что за Миней присмотрят, еще раз обругал Валька – и под конвоем доставил меня домой: во избежание! Потому как на этого придурка Алика неприятности из рога изобилия валятся, а раз так, то лучше оному придурку сидеть дома и носа никуда не высовывать, иначе он, Фол, собственноручно на этот нос наедет, передним колесом. А потом задним. Ну все, я поехал. Отсыпайся.
И вот я снова один, в темной квартире, и меня всего трусит от пережитого – а еще дико болит голова.
Как с похмелья…
Конец дневника.
Конец дня.
Четверг, девятнадцатое февраля
– Имеет ли смысл спрашивать: вы Залесский Олег Авраамович? – смеется воздушный шарик, собирая морщинки-трещинки в уголках нарисованных глаз.
Дрожь по телу.
И стыдная, теплая струйка в левой штанине.
Ниже, ниже, ни…
– Имеет ли смысл спрашивать: если ножики все-таки вынимают из кармана, значит, это кому-нибудь нужно? И учтите, пан Залесский: если вы не спрятались, я не виноват! Не виноватый я!
Шарик надувается сильнее, еще сильнее, страшно выпячиваются одутловатые щеки, рыжие усы щеточкой вспучиваются сумасшедшим веником… Взрыв. Летят во все стороны полковничьи звезды, складываясь уставным Зодиаком, черный провал раскрывается пастью Месяца-из-Тумана, беззубой смертью, где что-то тяжко ворочается, прорываясь из мглы…
Крик.
Меня подкинуло на кровати.
Ознобные мурашки шустро бегали по всему телу, щекочась лапками, и кошмар неохотно размыкал влажные объятия. Ф-фу… так и рехнуться недолго.
«Недолго, парень», – подтвердил кошмар, забиваясь в угол и подмигивая оттуда.
Я, кряхтя, встал и прошелся по комнате. Коленками похрустел; мотнул забубенной головушкой. Больно, однако, мотать-то; ноет и ноет, точно гнилой зуб. Мебель громоздилась стенами ущелья, грозя обрушиться лавиной, все предметы казались незнакомцами, от которых можно ждать чего угодно; хотелось тыкать пальцем наугад и вопрошать:
– Ты кто такой? А ты?!
«А ты сам кто такой?» – безмолвно интересовались незнакомцы.
Понятия не имею…
Поставить, что ли, свечку священномученику Киприану, бывшему до крещения славным чародеем, молясь о «прогнании лукавых духов от людей и животных»?..А ведь напамять помню, как оно в справочнике: «От художества волшебного обратився, богомудре, показался еси миру врач, мудрейший, исцеления даруя чествующим тя…»Ну тогда уже заодно и от головной боли ставить… Иоанну Предтече? Нет, этому надо с пением тропаря и евангельским чтением усекновению главы его!.. лучше Пантелеймону-целителю, там проще будет.
Вместо этого я, шлепая босыми ногами, выбрался в коридор. Без цели, без смысла. У входных дверей тихонечко скулил Сват-Кобелище. Царапал филенку; хвостом вилял, бродяга. На волю просился. Хорошо хоть, его выгуливать не надо – сам уйдет, сам прийдет, сам яичницу поджарит… сам съест. Иди гуляй, иди, хорошая собака!.. выпустив пса, я двинулся на кухню – водички попить.
Попил.
Утерся.
И встал у окна.
Снаружи было не то чтоб темно, а так – мутно. Смутно, как в перспективе моего будущего, которое еще недавно было относительно светлым. Изредка в сизой круговерти небес мелькал щербатый пятак луны, и тогда сполохи гурьбой бродили по снегу. Вон серая тень заметалась меж гаражами, на миг остановилась у штабеля кирпичей и сгинула, как не бывало. Сват-Кобелище гуляет. Территорию метит. Сходить, пособить?.. или ладно, мы и здесь отметимся.
Резиновая помпа, затыкавшая отверстие сливного бачка, опять слетела с кронштейна и пришлось, ругаясь, в сотый раз прикручивать ее проволокой. Не сантехника ж звать из-за такой ерунды; и уж тем более – не утопца хлебушком приманивать…
Сами с усами.
Во дворе послышался шум машины. Странный шум, сдавленный, хрипотцой отдает, будто машина и не хотела вовсе шуметь, а просто кралась себе, привстав на цыпочки. Дурацкое сравнение. Дурацкая машина. Дурацкий я.
Я вернулся в кухню и снова встал у окна.