Нам здесь жить. Тирмен
Шрифт:
Третьи сутки. День. Новости отсутствуют. Фол отсутствует тоже. Предупредил только, чтоб не выходил никуда, а ежели звонить вздумаю – «Куретов» включать надо.
Вот кассета, а вот магнитофон.
Я даже не удивился. Надо – значит, надо.
Уже под вечер, когда начало темнеть, Фол наконец возвращается.
– Ричарда Родионыча в городе видели, – с порога сообщает он.
– Отпустили?!
– Вроде бы да… А вроде и нет. Из прокуратуры он выходил. Вместе с бабой одной. Я сам не видел, но наши уже разузнали, кто она: старший следователь…
– Гизело Эра Гиган… тьфу ты пропасть! Игнатьевна!
– А ты откуда знаешь?
– Заходила она ко мне перед самым налетом. Ерпалычем интересовалась. Я за всей этой кутерьмой рассказать тебе забыл.
– Та-а-ак, – очень неприятно тянет Фол, мрачнея на глазах. – Значит, еще и прокуратура…
– Ну, прокуратура! – почему-то мне очень хочется, чтобы мой друг немедленно изменил свое мнение об обаятельной следовательше. – Она, между прочим, ко мне по-хорошему явилась, как к свидетелю; расспросила, чайку попила – и ушла. Кстати, Ритку кто отмазал? – ясное дело, тетя Эра!
– Ну и флаг ей в руки, – с неожиданной легкостью соглашается Фол. – Прокеры со служивыми и прочим жором хуже кошки с собакой. Глядишь, и для тебя что-нибудь выгорит… Надо будет нашим сказать, пусть приглядятся.
Я уже знаю: под словом «наши» мой двухколесный друг подразумевает далеко не одних кентов. Тут вам не здесь: никого особо не смущает – ноги у тебя или колеса!
Главное, чтоб «свой» в доску; не то что в центре…
– Хотя, Алька, нашему брату-кенту нынче не до приглядок. Того и гляди не служивые – народишко сам на улицы ломанется, «колесатых нелюдей» на фонарях развешивать. Девку-школьницу снасильничали – кенты; собак бродячих повымело – опять кенты, сожрали под пиво; гололед – кенты, с-суки, колесами отполировали… Видать, кому-то сильно громоотвод занадобился, нашими задницами свою шею отмазать! Санкцию-то на наш митинг отменили, в мэрии! – говорят, провокации ожидаются, не дадим жориков в оцепление, к чему лишний раз гусей дразнить?! А зато как кентовский погром, так сразу «зачинщики не обнаружены»! Ладно, что это я раскаркался… у тебя своих забот по горло…
Тут он прав, хотя мне смутно кажется: заботы у нас все-таки общие.
– Про Фимку ничего не слыхать? И про Ерпалыча? – запоздало спохватываюсь я.
– Глухо. Фима твой, похоже, сидит, только непонятно, где; а Ерпалыча наши ищут, ты не думай…
– Окстись, Хволище! Мы, писаки, этому делу не обучены, – развожу руками, потупив очи. – Макулатуру кропать завсегда пожалста, а вот думать…
Фол наконец улыбается, и мы отправляемся вкушать хлеб насущный.
– Меня-то ищут? – интересуюсь я, хлебая разогретые гостинцы благодарных Руденок.
– Да утопец их разберет! – пожимает плечами Фол. – Если и ищут, то втихаря. Рожа твоя алкогольная на стендах не висит, особого шухера в городе нет, а так – кто их, гадов, знает? Может, землю носом роют, а, может, плюнули. Хотя это – вряд ли…
Я давлюсь борщом.
Я согласен с Фолом.
Вскоре кентавр снова уматывает, и я остаюсь, скукою томим: книжки читаю, телевизор смотрю, муть всякую. Даже думать пытаюсь.
Бесполезно.
Хорошо хоть, паника больше не возвращается. Ее место медленно, но верно заполняет вселенская апатия, а в просторечии – глобальный облом.
Пытаюсь продолжить неоконченных «Легатов Печатей», со скрипом рожаю двойню абзацев-близнецов – но компьютера у Ерпалыча нет, а от дребезжащей и лязгающей печатной машинки я, как выяснилось, настолько отвык, что ничего путного из моей затеи не выходит.
Облом одолевает.
Вечер.
Ночь.
Нахожу в тумбочке, за стопкой древних журналов (два, кстати, порнуха! – у-у, кобель старый…), записную книжку Ерпалыча. Листаю преисполнен стыда, ибо читать чужие записи нехорошо, а не читать – любопытство и скука вконец заедят.
«17.01. Вышняя Марьяна Вячеславовна. Муж докучает излишними постельными утехами; в случае отказа грозится бросить, уйти к молодой. Шпагат канцелярский на восемь узлов и по три тыквенных семечки в обувь. Когда угомонится – развязывать по узлу в неделю. При рецидиве повторить.
24.01. Москович Эсфирь. Угнали машину; жорики разводят руками, молебен результатов не дал. Рекомендовано в солнечный полдень поставить на ребро водительские права и в образовавшуюся тень вбить заостренную спичку. Если в трехдневный срок машина не отыщется или не будет возвращена, процедуру повторить, но спичку зажечь.
3.02. Третий крестник жаловался: дом 16-й по Маршала Уборевича злыдни заедают. Велено приобрести в булочной N 13 четыре буханки „Бородинского“ и бутылку пальной водки-„ряженки“. Потом…»
Дальше не читаю.
Иду спать.
Снится коренастый бородач с блекло-рыжей копной волос. Только теперь рядом с ним из мрака, пахнущего грибами, проступает окровавленная туша. Коза? Овца? Собака?
Мне так и не удается разобрать.
«После (когда обещание дашь достославным умершим), черную овцу и черного с нею барана – к Эребу их обратив головою, а сам обратясь к Океану…»
А человек все копает и копает.
Четвертые сутки. Будит меня переливчатый «звонковый» свист Фола. Ого! Уже первый час! Ну, я и разоспался… Вместе с кентавром является дородный детина в потертом кожане и с увесистой раскоряченной сумкой через плечо.
– Дроты есть? – деловито осведомляется детина.
Но нас уже на мякине не проведешь!
– Сколько надо? – не менее деловито интересуюсь я, игнорируя подмигивания Фола.
– Ну, пучок…
– Пучок? Целый пучок?!
– Ну, хоть десяточек…
Я молча иду в комнату и приношу оперенные электроды.
Восемь штук.
Посетитель заметно веселеет, извлекает из сумки еще теплую кастрюлю с вареной в мундирах картошкой (это я выяснил уже после, когда на кухне заглянул внутрь) и основательный кус копченого сала – и собирается уходить.
По всему видно: сало он сперва давать не собирался.
– В отвар Мать-рябины не забудь окунуть, – бросаю я ему в спину, вспомнив работу Валька-матюгальника.