Нам здесь жить. Тирмен
Шрифт:
– Да уж не забуду! – детинушка расплывается в ухмылке. – Не впервой! Спасибочки…
И уходит.
Хлопает дверь.
– Ну, Алька! – с минуту я наслаждаюсь восторгом кентавра, но Фол почти сразу становится серьезным.
– Старшины насчет приятеля твоего, Крайцмана, разузнать пробовали – ни хрена не вышло! Держат его где-то, а где – не ясно. Матери его звонили: тут один на очистных работает, знает Фиму… Он и позвонил. Якобы по работе очень нужен. Так и мать в неведении: откуда-то выяснила, что сын якобы задержан за сопротивление при аресте – и все. Она сама не своя, бегает по конторам, а толку – как с козла молока…
Фол крупно отрезает себе сала и кидает ломоть в рот целиком. Какой же кентавр сала не ест?!
– А Ричарда Родионыча опять видели. В прокуратуру заходил. Небось, к той самой следовательше. Вроде как при ней он теперь состоит. В записных шестерках.
– И то хорошо. Может, мне тоже… к следовательше? Как мыслишь, Фол?
– Не лезь поперед исчезника в стену, – осаживает меня кент. – Приглядеться к этой следовательше надо. С Ричардом Родионычем связаться. Тогда и решим. А пока – сиди. Если в другом месте сидеть не хочешь.
Вернулся Сват-Кобелище (Фол открыл ему дверь) и громогласно потребовал свою долю харча. Небось, на запах примчался!
– На уж, жри! – я бросаю ему кусок, который пес немедленно проглатывает.
Бьет, что называется, влет, будто сокол добычу… у-у, проглот!
Вскоре приходит Валько. Деловито оглядывает «Лявтылевала» и «каракатицу», солидно кивает – мол, теперь-то мы им жару зададим! – и торопится восвояси: видать, клиенты заждались.
Следом уезжает Фол.
Под сводами моего пристанища вновь медленно, но неотвратимо воцаряется скука.
Хоть что-то мало-мальски интересное случается лишь к вечеру, когда я смотрю на гору грязной посуды в мойке.
Пес лает с неодобрением.
– Вот сам бы и вылизал. Языком, – вяло пытаюсь я увильнуть, но пес пресекает это дело в зародыше, просто-напросто покинув кухню.
Сунувшись к мойке, я обнаруживаю отсутствие воды в кране. Ничего особенного в этом нет, и что делать в таком случае, я знаю прекрасно. Ведь вы, наверное, тоже не особо задумываетесь, как завязать на ботинке шнурок?
Булка и постное масло под рукой.
А вот и горелка.
В трубах булькает, урчит, из крана вытекает несколько капель ржавой жижицы – и все. Сволочь-квартирник явно отлынивает от работы. Жертву-то мою он сожрал, не поперхнулся – а заниматься прямыми обязанностями ему лень! Или это мой облом ему каким-то образом передался?
– Ах ты, тварюка, – бормочу я во злобе. – Матюгальника на тебя нет!
В трубах урчит сильнее – и тут на меня снисходит озарение!
Конечно, мои познания в великом и могучем искусстве сквернословия и в подметки не годятся изыскам Валька. Но, как говорится, чем богаты, тем и рады. Я от души обложил квартирника всеми известными мне ругательствами (повторившись всего дважды!) – и напоследок со злорадной ухмылкой, нарисовав пальцем в воздухе косую пентаграмму, швырнул сквозь нее в мойку случайно завалявшегося в кармане «Мойдодыра». Живо представив при этом, как квартирник испуганно ищет местного утопца, как суетится в трубах Тот, спешно пробивая пробку из ржавчины, как долгожданная вода устремляется…
Результат превзошел все ожидания. В трубах панически взвыло, и вода из крана ударила бешеным напором, а я стоял и смотрел на плоды своего камлания, не в силах сдвинуться с места.
Ведь получилось же! Получилось!
Кажется, я действительно понемногу становлюсь шаманом…
Четвертые сутки (продолжение, м-мать его, следует!). Бесконечные, резиновые… тянутся, не рвутся. Продолжает сниться чертов мужик с мечом (уже днем мерещится, с-сволочь!), и постепенно вокруг него прорисовываются всякие детали: три темные чаши с росписью, крутобокая амфора, кривой иззубренный нож, вязанка хвороста…
Уже затемно меня вновь навещает матюгальник, и я радуюсь ему, как родному брату!
– Звиняй, хлопче, шо мы так долго… Делов навалилось – во! – Валько выразительно щелкает себя по горлу, а потом проводит по нему же пальцем. – Гроши мы принесли, як обицялы! Ось…
Он протягивает мне две мятые десятки и пятерку.
– И горилку – само собой! – матюгальник лезет в сумку, из которой остро пахнет самогоном, но не простым, а пряным, настоенным явно на чем-то экзотическом.
– Эх, силы бы з тобою, да дернули по маленькой – та ось Пирр попросыв бугаю харч задать. Бежать надо, – сокрушенно вздыхает Валько.
– Бугаю? Это Мине, что ли?!
– Ото ж!
Миня!
Родственная душа!
– Слушай, Валько, пошли вместе, а? Я тут скоро совсем сдурею, волком выть начну!
Матюгальник сочувственно косится на меня.
– Тебе б, хлопче, хорониться… Эти, колесатые, говорили…
Он встречается со мной взглядом и машет рукой.
– А-а, хай им всем грець! Пишлы! Зовсим хлопца замордувалы!
И я кидаюсь лихорадочно собираться, прихватив в последний момент один из «дротов». Дальняя Срань – те еще районы, без заточки стремно.
– Кобеля дома оставь, – командует матюгальник уже в дверях, – Миня собак не жалует. Досталось ему от них…
Сват-Кобелище скулит изнутри.
Матюгальника Миня явно знал – выбежал сразу, гулко топоча копытами. И едва не сшиб нас с ног, норовя облизать, мыча едва ли не членораздельно и вообще всячески выражая свою симпатию.
Истосковался.
Пока я треплю чадушко по загривку и чешу за волосатым ухом, Валько извлекает из холщового мешка харч для «бугая»: пару буханок ржаного хлеба, кочан капусты, дюжину вялых морковок, консервы, завернутую в бумажку соль…
– Ты консерву в миску ему положь, вона она, за ящиком, – инструктирует меня матюгальник. – А хлеб разломи, да посоли круче! Минька за солонец мать ридну удавит, любит это дело…
– А ты? – я оборачиваюсь к навострившемуся было уходить Вальку.