Напрасные совершенства и другие виньетки
Шрифт:
– Ну, собрались мы, мейсонские Робинзоны…
Это прозвучало немного загадочно, как если бы речь шла о некой масонской ложе Робинзонов, на самом же деле давалось понять, что Василий Павлович – один из почетных профессоров имени миллионера Кларенса Робинсона, спонсировавшего эту элитную касту.
– …Собрались, стали рассматривать дело. Самого-то кандидата не позвали – обсуждали досье. Ну, вроде ничего выдающегося. Пообсуждали, пообсуждали и забаллотировали. Тогда тот Робинзон, который его рекомендовал, говорит, что же это мы ему так сразу от ворот поворот, все-таки человек симпатичный, заслуженный, к тому же заикается (stutters)…
Председательствующий встрепенулся, переспрашивает:
– Stutters?.. He stutters?! He is hired!!! (“Он нанят”).
Так заочно и
У нас, как писал Зощенко, на этот счет довольно быстро. Скорая помощь. Мариинская больница. Смоленское кладбище (“Иностранцы”). Помню, одно из заседаний Эткиндовских чтений проходило аж в Большом зале самого Пушкинского дома. Зал, и правда, большой, престижный, но акустика ужасная, слушать – и, соответственно, говорить – трудно. Особенно трудно было двум докладчикам, Геннадию Обатнину и Аркадию Блюмбауму. Взойдя на трибуну, Аркадий (он говорил вторым) начал с того, что отметил странный садизм организаторов, поставивших д-двух з-заик под-д-ряд.
Слов нет, нам, гладкоговорящим, влезть в шкуру заики мудрено – разве что на высшем философском уровне, в смысле, что все мы немножко лошади. Но вообще-то ясно, что они молодцы. Начиная с Демосфена и Моисея и кончая теми, кого я знал, – моим отчимом Л. А. Мазелем, Ю. М. Лотманом, М. Л. Гаспаровым, которые в своей профессиональной деятельности, лекторской, почти не заикались. И уж точно никогда не мямлили, чему с академическим кокетством охотно предаются некоторые докладчики, пытающиеся мыслить, что называется, прямо на глазах. У заики, дорожащего каждым с трудом произносимым словом, слогом, фонемой, дифференциальным признаком, просто нет ни времени, ни сил на эти роскошные э-э-э и м-мэ-э… В ответ на свой дефект он развивает мощную компенсаторную дисциплину, воспитывающую пророков, ораторов, мастеров слова. У папы было даже устное хобби – рассказы с имитациями а la Ираклий Андроников, и уж тут он разливался соловьем. [60]
60
Кстати, некоторые из этих номеров были записаны Михаилом Аркадьевым и доступны в сети.
Имитатором, причем имитатором-миниатюристом, оказался и Аркаша. Я узнал об этом стороной и как-то раз, во время заключительного банкета после Эткиндовских чтений, попросил его показать кого-нибудь. Он заговорщически отвел меня в угол и наскоро, вполголоса, как бы пунктиром, исполнил два номера.
Один назывался “Осповат – начальник станции”. Речей там был минимум, в основном жесты. Типа: “Ну, ты – туда, ты – так, а ты, это, пока постой…” плюс распорядительские кивки, мановения рук, глаз журьба. Мне однажды пришлось наблюдать Сашу Осповата в роли неформального лидера большой литературоведческой компании, ехавшей из Москвы на Тыняновские чтения в Резекне, то есть в недавно ставшую независимой Латвию, и он именно таким манером утрясал билетно-визовые проблемы с железнодорожным и пограничным начальством. Пророческий потенциал Аркашиного этюда подтвердился пару лет назад, когда Саша соткал буквально из воздуха и возглавил филологическое отделение “Вышки” (Высшей школы экономики) в астральной ипостаси научного руководителя без портфеля.
А второй номер был целиком словесный: “Лотман-лектор”, с прозрачной отсылкой к популярным телевизионным лекциям Ю. М. в эпоху перестройки, увенчавшим его карьеру культурного героя. Текст был тоже минималистский, что-то вроде: “А-алекс-сандр С-сергеевич П-пушкин был в-в-великий п-па-паэт. А-а П-пушкин б-был д-действительно а-а в-в-великий п-аэт…”. Произнесенные серьезным, даже каким-то озабоченным тоном, эти слова сразу вызывали в памяти Лотмана, его стремительную походку, сосредоточенный вид, гусарские усы, весь его облик вдумчивого добывателя драгоценных гуманитарных истин. А заикание, дававшееся исполнителю, так сказать, без грима, с неподдельным комизмом разыгрывало контраст между напряженностью интеллектуального усилия и банальностью сообщаемого результата.
Не знаю, есть ли в Аркашином репертуаре
Что ж вы раньше не сказали?!
На этот раз я нарушу второй пункт жестокой заповеди Ларошфуко – не говорить не только о себе, но и о своей жене.
61
Жолковский, А. К. Мемуарные виньетки и другие non-fictions // Новая Русская Книга. 2000. № 5.
Собственно, в основном-то речь пойдет не о ней, а об одном старшем коллеге, человеке совершенно блестящем – передовом, остроумном, популярном, писавшем, среди прочего, на семиотические темы. И ничем меня не обидевшем, даже наоборот, всегда отличавшем.
Естественный вопрос: зачем же придираться именно к нему? Естественный ответ: не в мужа же Марьи Иванны всматриваться с ревнивой пристальностью.
И вот этот коллега любит со мной разговаривать, обмениваться остротами, пикироваться на публике и так далее и тому подобное, и абсолютно не замечает моей новой подруги, со временем становящейся новой женой. То есть, держится он с ней вполне светски – как человек воспитанный и в высшей степени красноречивый, – но все это так, в упор не видя.
(Претензий по этому поводу заявлять, конечно, не приходится. Дело известное. Наши друзья-приятели то и дело женятся, разводятся, снова женятся, мы вчуже уважаем их выбор, приглашаем с новыми женами и неженами в гости, все чин по чину, ноблесс, как говорится, оближ, но сердцу не прикажешь, на вкус и цвет товарища нет, насильно мил не будешь, поговорим о чем-нибудь действительно интересном…)
А потом все вдруг меняется. Происходит, как положено в крепком сюжете, внезапный поворот. Коллега вдруг переключает свое общение с Ладой на режим повышенной куртуазности. В гостях у общих знакомых он даже выходит в переднюю поприсутствовать при ее ритуале перед зеркалом и наконец, объявляет, с присущей ему театральностью:
– А вы, Лада, оказывается, красавица?!
Лада, немало удивленная, начинает отвечать всерьез, в том смысле, что и в молодые-то годы на такое не претендовала, выступая в более скромном жанре хорошенькой женщины, типа окликаемой по-испански hola, guapa (“привет, красотка/милашка”).
– Нет-нет, – настаивает он, – красавица. Я недавно прочел стихи, в которых сказано, что вы красавица.
– А-а, – говорит Лада, – понятно.
Дело в том, что незадолго до этого поэт, и не кто-нибудь, а Сергей Гандлевский, написал стишок – именно стишок, шуточный, в рамках игрового обмена литературными репликами, – со строчками: Ах, Алик, Алик! Видит Бог, когда же / Мне не до вас с красавицею Ладой!.. Он написал, а я вывесил на своем сайте. И стишок сделал свое дело. Человек, привыкший руководствоваться печатным словом, прозрел прямо на глазах.
Как известно, большинство наших желаний носят имитационный, подражательный характер – ориентируются на те или иные культурные авторитеты.
Ну да, абсолютной независимости не бывает. Даже Баратынский, начав с вызова принятым вкусам: Красавицей ее не назовут и т. д., кончает тем, что апеллирует к той же инстанции:
Но поражен бывает мельком свет Ее лица необщим выраженьем, Ее речей спокойной простотой; И он, скорей чем едким осужденьем, Ее почтит небрежной похвалой.