Напрасные совершенства и другие виньетки
Шрифт:
Второй зазор связан со сценкой у главного редактора издательства. По ее внешнему сюжету симпатичная молодая женщина-главред вешает на уши возмущенному автору неудобоваримую лапшу, которую он с презрением мысленно отметает. Молодость и женские чары редакторши призваны гротескно оттенить циничную абсурдность ее пуританской аргументации по волнующему вопросу.
Это на поверхности. А в глубине, сквозь соблазнительную недоговоренность, мне видится другое. Знойные 1960-е… Будучи приблизительным сверстником пламенного перуанца и немного зная советских редакторш, я не могу не дать воли своему воображению. И оно рисует картины, которые резали бы глаз разве что совершенно уж безнадежно супружеским парам.
Зазор третий – последний. Из интервью вроде бы получается, что “симпатичная молодая женщина” и есть главный редактор издательства. Но простого обращения к Википедии достаточно, чтобы установить, что главным редактором “Молодой гвардии” в те годы (и еще долго: в 1962–1974)
“40 СТРАНИЦ АНТИТРАДИЦИЙ
1968. Вышел с добрыми откликами читателей роман «Город и псы» замечательного перуанца Марио Варгаса Льосы.
Спустя четверть века прочитал в «Комсомольской правде» интервью – характерный штрих в биографию советского книгоиздания: «С вашей страной у меня связано…».”
И далее по тексту, см. выше.
О другом
1
Помимо прочего, пушкинское “Я вас любил…” примечательно своей, выражаясь по-современному, открытостью к Другому:
Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам бог любимой быть другим…Но “другость” здесь, конечно, очень ограниченная. Повсеместный в русском языке грамматический род, grammatical gender, не оставляет сомнений в половом раскладе этого треугольника: “Я” – м. р. (любил), “Вы” – ж. р. (любимой), “Другой” – м. р. (другим [76] ).
76
Теоретически тут, конечно, мыслим и средний род – в котором, например, описывается окружающими и сам заговаривает о себе герой соколовской “Палисандрии”, когда обнаруживается его гермафродитизм: “Вы-с батенько, вы, сладенькое мое”; “Я совершенно запамятовало”; “Я закричало, словно животное”.
Зато при переводе на грамматически бесполый английский (откуда, наверное, приемлемость гендерной революции для его носителей) сексуальная определенность ситуации размывается:
I loved you so sincerely, so tenderly, As God grant to you to be loved by another.Подставляй треугольники, какие хочешь… Получается действительно другое. Чтобы почувствовать это другое, эту нейтрализацию, вернее вариабельность, пола, хорошо бы вообразить себе соответствующий обратный перевод на русский.
Как известно, у “Я вас любил…” есть огромное поэтическое потомство, целый калейдоскоп упражнений на его темы. Среди них – ранний хит Наума Коржавина (1945):
Предельно краток язык земной, Он будет всегда таким. С другим – это значит: то, что со мной, Но – с другим. А я победил уже эту боль, Ушел и махнул рукой: С другой… Это значит: то, что с тобой, Но – с другой.В ключевых строках гендерное равноправие почти идеально: концовки обеих строф могут читаться и как гетеросексуальные, и как гомосексуальные. С той оговоркой, что хотя бы для одного из партнеров грамматика задает в первой строфе мужской род (с другим… с другим), а во второй – женский (с другой… с другой).
Ну и, конечно, подводит начало второй строфы, с традиционно мужским лирическим эго. Избавиться от этого можно (с маловероятного позволения Коржавина), прибегнув, например, к безличному инфинитивному письму.
Предельно краток язык земной, Он будет всегда таким. С другим – это значит: то, что со мной, Но – с другим. *Пора уже победить эту боль, — Уйти и махнуть рукой: С другой… Это значит: то, что с тобой, Но –Шекспир с Кузминым отдыхают…
Кстати, о Кузмине. Позволю себе небольшой каминг-аут, “выход из клозета”, но не в сексуальном смысле (тут я неисправимый натурал [77] ), а в литературном. Некоторое время назад я напечатал, под полупрозрачным псевдонимом и в сопровождении еще более прозрачной “Справки об авторе”, [78] рассказ “После лыж. Из дневника женщины”, с густым мультигендерным сюжетом и множеством кузминских аллюзий. Славы вымышленному автору этот опус, однако, не принес, так что настало, пожалуй, время катапультировать его из рискованной творческой сферы (где как-никак нужен талант) в безопасную академическую.
77
Правда, одна американская коллега уверяла, что такого не бывает и что, стоит меня как следует психоаналитически поскрести, как мой скрытый гомосексуализм выйдет наружу. “Взять, например, твою подозрительную склонность к соавторству с мужчинами – Мельчуком, Щегловым, Ямпольским!” Сколько я ни уверял, что при всей моей научной и человеческой любви к ним у меня никогда не было ни малейшего желания к кому-нибудь из них прикоснуться, в ответ я слышал, что это типичный случай вытеснения и сублимации.
78
“И. Г. Смуровский. <…> Родился в 1937 г. в Александрии на рю де Константэн. <…> Печатается впервые, под псевдонимом” (“Звезда”, 2010, № 4).
2
В эту тихую гавань мы и вернемся. Но начнем опять-таки с чего-то художественного.
Как матерому ахматоборцу, мне иногда шлют соответствующую любительскую продукцию. Пару занятных ахматулетов а la Хармс электронная почта принесла из одного далекого университетского города. Автор явно начитан до зубов, в курсе всего, что полагается знать, и норовит уязвить Анну Андревну где побольнее.
Лев Толстой очень любил крестьянских ребят, а устриц не очень, особенно после истории с Чеховым. Часто, недоев, выбрасывал. Ведро всегда выносил сам.
Вот однажды выходит и видит: в помойке кто-то роется. Пригляделся – Ахматова. Отлепит вчерашнюю устрицу от блюда и нюхает, чем пахнет.
– Мусорная старуха, – подумал Толстой.
С тех пор ведро выносили в очередь Софья Андреевна и Татьяна Львовна.
Мама стала сватать Блоку Ахматову. Саша отвертывался. Когда она очередной раз пристала, не выдержал:
– Только не эту, не эту, не эту!..
Но спохватился, что потомки поймут неправильно, и пояснил:
– Сил нет читать! На каждой странице “самый нежный”, “самый кроткий”. Да еще зачем-то “мертвый жених”.
Мать, мечтавшая о внуках, согласилась:
– Да, у нее уже есть ребенок. И тоже, говорят, непослушный, пассионарный какой-то.
На том и порешили.
Однажды Ахматова опять собралась замуж. Заказала новые визитки: А. Гаршин, поэт. Поехала в Питер.
Гаршин встречает ее на вокзале.
– Your place or mine? – спрашивает, нахал, по-английски. И оскал волчий.
“Оборотень, – догадалась Ахматова. – Вот почему у нас все не как у людей”.
– Нет, – говорит. – Я с тобой не стану пить вино. И песен тебе своих не дам. Тебе идти направо, мне идти налево.
Так все и расстроилось.
– Не горюй, – утешала ее Раневская. – За тебя всякая пойдет.
А карточки Бунину отослали.
Ничего не скажешь, прямо на глазах грамотеет новое племя ахматоведов, белозубое, младое, незнакомое. Меня особенно позабавила третья миниатюра – в ней слышится отклик на мои старые экзерсисы…
Дело в том, что, вслед за самой поэтессой, служители ее посмертного культа продолжают с замшелым советским пуританизмом замалчивать ее лесбийский опыт, как если бы он все еще мог бросить на нее тень. Как если бы браки и адюльтеры с мужчинами украшали мученический образ этой жрицы несчастной любви, а связи с женщинами – портили.
Бисексуализм Марины Цветаевой и Надежды Мандельштам постепенно принимается к сведению – благодаря полной открытости первой и растущему корпусу мемуарных свидетельств о второй. Тем более – гомосексуализм Кузмина, которого сам он нисколько не скрывал. Впрочем, и сегодня среди кузминистов молчаливо подразумевается, что мы любим его не за “это” и, значит, можем “этого” не замечать. Эпизод с молодым Заболоцким, который очень понравился Кузмину и страшно застеснялся, коллекционируется знатоками в качестве анекдота, но именно анекдота, гораздо менее релевантного, чем воображаемые романы Ахматовой с Блоком, Мандельштамом и Пастернаком.