Напрасные совершенства и другие виньетки

Жолковский Александр Константинович

Две мои самые любимые улыбки – из “Иностранцев” Зощенко и “Спящего” (“Sleeper”) Вуди Аллена.

У Зощенко это француз, который, как все буржуазные иностранцы, способен в любой ситуации контролировать выражение своего лица. Проглотив на дипломатическом приеме куриную кость, он весь вечер не подает виду.

“Так вот этот француз, который кость заглотал, в первую минуту, конечно, смертельно испугался. Начал было в горле копаться. После ужасно побледнел. Замотался на своем стуле. Но сразу взял себя в руки. И через минуту заулыбался. Начал дамам посылать разные воздушные поцелуи. Начал, может, хозяйскую собачку под столом трепать.

Хозяин до него обращается по-французски.

– Извиняюсь, –

говорит, – может, вы чего-нибудь действительно заглотали несъедобное? Вы, говорит, в крайнем случае скажите.

Француз отвечает:

– Коман? В чем дело? Об чем речь? Извиняюсь, – говорит, – не знаю, как у вас в горле, а у меня в горле все в порядке.

И начал опять воздушные улыбки посылать. После на бланманже налег. Скушал порцию.

Посидел в гостиной минуты три для мелкобуржуазного приличия и пошел в переднюю. <…> Ну, на лестнице, конечно, поднажал. <…>

Подох ли этот француз или он выжил – я не могу вам этого сказать, не знаю. Наверное, выжил. Нация довольно живучая”.

Улыбки опять на грани смерти и опять под внешним давлением.

Не менее стрессовая ситуация складывается в комической дистопии Вуди Аллена. Под видом врачей подпольщики (Вуди Аллен и Дайан Китон) проникают в секретную больницу, где тело всесильного тирана должно быть восстановлено путем клонирования по носу – единственному оставшемуся от него органу. Они героически похищают этот гоголевский нос и успешно спасаются бегством, но все время, что они находятся в поле зрения медперсонала и охранников, на лице Вуди Аллена сменяются гримасы смеха, страха и злобы. Некоторые кадры запечатлевают гротескный гибрид – улыбку, наглую и заискивающую одновременно (на 67-й минуте фильма – близко к началу 8-й части). И в неподражаемом исполнении Вуди Аллена этот мимический букет точно передает суть улыбки как нашей хрупкой защиты от ненавистного социума.

4

…Нет, на фоне жизнерадостных калифорнийцев я не выгляжу неулыбчивым русским, веселюсь, может быть, даже немного чересчур. А в молодости, по-видимому, вообще не переставал ухмыляться, с поводом и без повода, и мой приятель, мрачный остряк Феликс Дрейзин, цитировал мне в укор Маяковского:

Тот, кто постоянно ясен, — тот, по-моему, просто глуп.

Феликс все хотел дожить до эпифанического момента, когда пошлость моего барского довольства жизнью станет совершенно очевидной, и тогда уже с полным резонерским правом направить на меня итоговый изобличающий перст. Но вместо этого он давно и очень по-глупому умер, оставив меня размышлять на все подобные темы – в частности, о том, не возрастное ли это у меня насчет снимков.

Так или иначе, перед фотообъективом мне, как правило, вспоминаются кадры из пудовкинского “Потомка Чингисхана” – команда, которую британский офицер-интервент отдает связному, сообщающему ему о приближении красных. Роковое известие необходимо скрыть от окружающих, и офицер с деланой улыбкой что-то драматически шепчет, и связной тоже расплывается в улыбке. В последующих кадрах лживая дипломатическая улыбка передается от офицера к британскому коменданту, а там и к его супруге.

< image l:href="#"/>

Бастер Китон в фильме «Go West!» (1925)

С момента первого просмотра фильма полвека в моей памяти живет фраза, произносимая британским офицером:

УЛЫБАЙТЕСЬ, СКОТИНА, УЛЫБАЙТЕСЬ!

Но ни в англоязычной версии онлайн, ни в русской этого титра найти не могу.

Классово родственная улыбочка слышится мне в чапаевских строках Мандельштама:

Начихав на кривые

убыточки, С папироской смертельной в зубах, Офицеры последнейшей выточки — На равнины зияющий пах…

Не прописанная в тексте прямо, она неуловимо, немного по-чеширски и вполне в духе мандельштамовской поэтики “пропущенных звеньев”, проступает из-за слов начихав, кривые, убыточки, смертельной, в зубах. И, если присмотреться, в “Чапаеве”, среди кадров психической атаки каппелевцев есть крупный план, где на лице офицера справа угадывается улыбка – естественно, предсмертная.

А что же с незабываемым титром из “Потомка Чингисхана”? Запрошенный по электронной почте профессор Е. Марголит сообщает, что такого титра в фильме Пудовкина нет и не было, а моя аберрация, возможно, объясняется памятью об улыбке Бастера Китона под дулом пистолета в фильме “Go West!” (1925), где знаменитый неулыбающийся комик пальцами приподымает уголки рта после титра с командой улыбаться.

Или – памятью о ее классическом прототипе – аналогичной улыбке Лилиан Гиш в “Broken Blossoms” (1919) Гриффита, вынесенной мной в начало эссе.

Грамматика любви

(Лингвостилистические заметки)

Кульминацией четвертой и последней новеллы (“Возгорится пламя”) фильма Михаила Сегала “Рассказы” (2012) являются слова героя, разочаровавшегося в культурном кругозоре своей юной возлюбленной:

– А о чем нам трахаться?!

Фраза стала крылатой – несмотря на свою языковую неправильность, а может быть, и благодаря ей. Чувствуется, что грамматически в ней что-то не так, но по сути все глубоко верно.

Лингвисту ясно, чту именно не так: глагол трахаться не может управлять предлогом о. Но режиссер успешно восполняет этот досадный пробел русской грамматики, всей структурой своей новеллы убедительно обосновывая новую, трехактантную, модель управления. Вопрос, как делается такой неологизм, относится к компетенции уже не лингвистики, а поэтики.

Неологизмы часто попадают в самый фокус художественного построения. Искусство вообще стремится к сотворению чуда и потому часто подходит к грани между, так сказать, грамматически дозволенным и не дозволенным.

Присмотримся к головоломному четверостишию Пастернака:

Там, озаренный, как покойник, С окна блужданьем ночника, Сиренью моет подоконник Продрогший абрис ледника. Из поэмы (Два отрывка)

Формальный разбор этого предложения – кстати, простого, хотя и осложненного причастным и сравнительным оборотами – покажет, что синтаксически в нем все в порядке. Но впечатление осуществленного чуда остается. Типично пастернаковский турдефорс создан нагромождением метафор (сирень как бы моет подоконник, ледник как бы замерз и дрожит…) и гипербол (свет ночника достигает аж до горных вершин, ледник в ответ орудует сиренью…), которые позволяют поэту сплавить воедино происходящее “здесь” (у окна) и “там” (где-то в Альпах). Пастернак и всячески нагнетает свое фирменное косноязычие, и последовательно его натурализует – все-таки останавливается перед нарушением грамматических правил.

Но одним из типовых чудес, практикуемых поэзией, является как раз то, что Майкл Риффатерр назвал ungrammaticality, “неграмматичностью”, – искусно оправданное нарушение правил языка, воплощающее центральный конфликт текста. В кульминационной точке конфликт обостряется до максимума и полюса сцепляются самым невероятным образом, так что их совмещение одновременно и вызывающе торчит из текста и, по сути, узаконивается. Поэт произносит свое в буквальном смысле новое слово.

Характерный случай – синтаксически неправильное сочетание членов предложения, именуемое в лингвистике анаколуфом. Такова, например, замковая строчка пушкинского “Я вас любил…”: Как дай вам бог любимой быть другим.