Напряжение счастья (сборник)
Шрифт:
– Мама, – говорит моя дочь. – У Яна есть друг, он очень хороший врач. И, между прочим, учился в Англии. Мы хотим пригласить его в гости. Ты согласишься с ним побеседовать?
– Я? – говорю я. – С чего бы это?
– Ну, – говорит она, а глаза становятся злые, как у волка, желтые (сейчас она мне покажет!), – мы думаем, что у тебя начинается депрессия…
– У меня? – ахаю. – Депрессия? Да ты что? Я отлично себя чувствую!
– Это неважно, – шипит она (вот-вот кинется и разорвет!). – Тебе нужно, слышишь? Тебе нужно поговорить с врачом!
Я посмотрела на нее, и вдруг
Она приподнялась с кресла и двинулась ко мне. Я зажмурилась.
– Ты что? – закричала она. – Ты думаешь, мы слепые? Мы же тебе помочь хотим! Ты обязана поговорить с врачом, обязана!
Я улыбнулась прямо в ее красное, раздувшееся от ненависти ко мне лицо.
– Хорошо, – говорю я тихонечко. – С врачом? А кто ему будет платить? У меня ведь денег-то – кот наплакал!
– Не бойся, – говорит она. – Это дружеский визит, это бесплатно.
Как бы они меня не упекли куда-нибудь! А что? Тогда им достается вся квартира! Все четыре комнаты! А-а, вот в чем дело! Как же я сразу-то не догадалась! Вот вам и диагноз! Депрессия, шизофрения, невменяемость еще какую-нибудь отыщут! Делать нечего, придется маскироваться! Хотите мне врача из Англии? Да ради Бога! Хоть из Африки!
Я быстренько выпроводила ее из комнаты, даже по плечу похлопала (горячая она какая-то, вся пылает), собралась, напудрилась и поеду сейчас на Первомайскую, в роддом, где родился мой олененочек.
Хорошо, что я взяла себе за правило все записывать. Так у меня в мыслях появляется порядок. Я ничего не упускаю. Еду сейчас на Первомайскую.
27 июня (полночь). Никто ничего не знает. Даже и разговаривать не захотели. Я просила, умоляла: «Посмотрите свои архивы! У вас же должны быть документы!» Послали меня почему-то в бухгалтерию. Я туда не пошла, а разыскала главного врача. Мальчишка совсем молодой, чуть старше моего. Глаза наглые, губы порочные. С такими губами только женщин осматривать! Сказал, что подобного «эпизода» просто не могло быть. Не бывает, и все. Если матери сказали, что ребенок умер, значит, ребенок умер. Я ему говорю: «У вас, наверное, тоже есть мама?» – «Нет, – говорит, – я сирота. У дяди воспитывался». Прикусила язык. Сирота! Поэтому он меня и не понимает! Спрашиваю его: «Вы врач, у вас в руках человеческие жизни (польстила сосунку!), помогите мне. Я мать. Сердце мне подсказывает, что ребенок жив. А сердце не ошибается. Куда мне теперь обращаться? Как его искать?» – «Подождите, – он весь сморщился, – подождите! А кроме сердца у вас какие основания так думать?»
Тут я замялась. Сказать, что у меня все сведения от их бывшей медсестры? И пусть тогда ищут в своих архивах, кто у них ассистировал на операциях двадцать пять лет назад! Или не говорить, не впутывать чужого человека? Хотя мне ведь так нужно ее найти, хоть бы фамилию узнать!
Я все-таки решила не говорить. Уехала домой. В метро рыдала. Никто на мои рыдания внимания не обратил. Да и то сказать: одна я, что ли, рыдаю! Придумала вот что: утром на кладбище, а вечером, попозже, опять в роддом. Найду там самую старую няньку, которая в этом роддоме всю жизнь прогорбатила (должна же быть такая!), и попробую ее разговорить. Опишу, как выглядит ассистентка. И вдруг мне повезет? На все деньги нужны. Эти старухи – они же нищие. Что она там получает?
28 июня. На кладбище – никого. Приехала опять в роддом. Няньки – ведьмы. Наконец нашла одну, самую старую. Она гладила пеленки. Подумать только – ничего не изменилось! Такие же вот пеленки – застиранные, в бурых пятнах, выдавали – по две на день – женщинам после родов, чтобы подкладывали в промежность. Неужели им до сих пор не разрешают белье в больницах? Наверное, нет.
Подхожу к этой бабке:
– Миленькая, вы здесь сколько лет работаете?
– Да увсю жись!
У меня сердце подпрыгнуло.
– Я разыскиваю подругу. Она была медсестрой в этой больнице.
– Ну? – рычит «миленькая». – А мне чего?
– Помогите мне ее найти! Вы ведь, наверное, всех помните! Я вам ее опишу.
– Делов у меня других нет – подружку тебе искать!
Достаю бумажку, сую ей в карман халата.
– Помогите, миленькая, в долгу не останусь!
У нее сразу другое лицо.
– Ну, какая она у тебя?
– Я ее молодой не знала, так получилось. Расскажу, какая она сейчас. По виду – лет пятьдесят восемь – шестьдесят. Узкие глаза, брови она выщипывает, росту среднего, волосы негустые. Голос хрипловатый. Нос широкий, прямой. Ходит очень быстро, почти бегает.
– Не знам, не знам, – говорит нянька. – Как ты толкуешь, так это Лена Потапова должна быть. Но она померла.
– Да вы что! – кричу. – Какое померла! Я ее неделю назад видела!
– Видела, – говорит, – так чего опять ищешь?
– Это, – отвечаю, – долго объяснять. А кроме Лены кто еще?
– Глаза, – спрашивает, – узкие? И сама такая юркая?
– Да, да!
– Ох, – тужится она. – Голову ты мне, женщина, ломаешь! Стара я для таких загадок!
Опять сую бумажку.
– Погодь, погодь, – говорит она. – Так тогда это Антонина. Точно! И голос хриплый, как у мужика! Ну? Антонина!
– А где она теперь?
– Теперь-то? Да она на пенсии. Мужа схоронила, в лифтершах сидит.
– Как мне ее найти?
– Не знаю, не знаю, – говорит нянька. – Она сама больная, людей боится, никого к себе не подпускает. Ей платить надо, чтоб она тебе дверь отперла.
– Я заплачу! Только отвезите меня к ней!
– Утром, у пять, смена кончится, тогда поедем.
– Мне вас тут подождать можно?
– Где тут ждать! – хмурится. – Главный увидит, шкуру с меня спустит!
– Да я тихо посижу, – говорю. – И вот вам… – Опять сую.
– Лан-нно, – кивает, – идите пока отседова.
Отводит меня в какой-то закуток возле ординаторской. Там кресло и пыльный стол. Больше ничего.
– Подремайте, – говорит. – Чайку захотите, я принесу.
Я ведь целый день не ела! Забыла совсем.
– Спасибо, – говорю, – чаю очень хочется.
И тут меня как током ударило: Тролль! Тролль – не дай Бог – там один дома! Кто с ним погуляет? Кто ему воды нальет? Я уж не говорю – кто покормит!
– Можно, – спрашиваю няньку, – мне от вас позвонить?