Народная Русь

Коринфский Аполлон Аполлонович

О некоторых представителях рыбьего царства ведется в народной Руси свой сказ — наособицу от других. Немалым вниманием народа-сказителя пользуются прожорливая хищная щука, простодушный карась, юркий-увертливый, вооруженный колючками ерш, толстяк-осетр. «На то и щука в море, чтобы карась не дремал!» — говорит и не рыбачащий русский люд, вызывая перед слушателями народную картину из человеческого обихода житейского. По народному поверью, эта хищница водного царства до такой степени зла, что и после своей смерти может откусить рыбаку палец: «Щука умерла — зубы остались!» — приговаривают краснословы, применяя эти слова к посмертному наследью наделенного щучьим нравом человека. «Как щука ни остра, а не возьмет ерша с хвоста!» — оговоривают в народе хищнические замашки попадающихся, как коса на камень, на нелегко дающихся в обиду людей. «Поучи плавать щуку, отдай карасю в науку!», «Стали щуке грозить — хотят в реке утопить!» — подсмеиваются деревенские прибаутки над бессилием двуногих «карасей» перед «щучьим произволом». Недоброе слово знатоки простонародных примет о щуке молвят: если плеснет перед рыбаком щука хвостом — недолго ему осталось жить и рыбачить на своем веку.

В сибирском Поволжье записана Д. Н. Садовниковым любопытная сказка про льва, щуку и человека. «На реке раз лев со щукой разговаривал, а человек стоял поодаль и слушал», — начинается она. Увидала водяная хищница человека — нырнула в воду: «Чего ты ушла в воду?» — спрашивает ее царь зверей. — Человека увидала! — «Ну, так что же?» — Да он хитрый! — «Что за человек! Подай мне, его я съем!» И пошел лев на поиски за человеком: встретил мальчика, спросил — человек ли он, — отговорился тот, что де еще только «будет» человеком; старик попался — я де «был» человеком. Шел-шел лев, так и не может найти человека. Попадается служивый, с ружьем и при сабле.

«Ты человек?» — «Человек!» — «Ну, я тебя съем!» — «А ты погоди, отойди от меня, я к тебе сам в пасть-то и кинусь! Раскрой ее!» Послушался лев, и выстрелил солдат ему в горло, а саблей по уху. Ударился в постыдное бегство зверь-царь, прибежал к реке; выплыла щука, спрашивает. «Да что, — отвечает лев, действительно хитер! Сразу-то я его и не нашел: то говорит, что был человеком, то еще будет… А как нашел, так и не обрадовался! Он мне велел отойти да пасть раскрыть; потом — как плюнет мне в нее, и сейчас жжет, все внутри выжгло, а после — высунул язык да ухо мне слизнул!» — «То-то же: я тебе говорила!» — сказала щука. Ерш — что человек строптивый, на приманки ласковые неподатливый. «Он и щуке поперек горла ершом станет!» — говорят в народе. «Ершиться» — противиться, спорить, даже стараться вызвать ссору. По примете — ерш, в первую закинутую сеть попавшийся, к неудачному лову. «Ерш — неважное кушанье: съешь на грош, на гривну расплюешь!» — отзывается об этой строптивой рыбке промышляющая у реки посельщина. «Тягался — как лещ с ершом: и оправили, а пошел домой нагишом!» — подсмеиваются в деревне над любителями судебной волокиты, которые всю жизнь свою от судьи к судье ходят и никакого толка-прибытка от такого хождения не видят.

Осетр — «князь рыбий»; не везде и водится эта «красная» рыба. «Славна Астрахань осетрами, что Сибирь — соболями!» — гласит о том народное слово. Донцы-казаки прозываются «осетерниками». «Красны промысла осетрами!» — говорится у рыбаков-ватажников на Волге, где вся рыба осетрового рода скупается для верховых городов — столиц, что и вызвало к жизни пословицу: «Хлебай уху, а рыба — вся вверху!»

Один из старших богатырей русских былинных сказаний — Волх Всеславьевич (Вольга Святославич) — является представителем мудрости-хитрости, переходящей в волхвование. Вещий богатырь-знахарь, разъезжающий со своей дружиною по городам «за получкою», выбивающий — по былинному слову — «с мужиков дани-выходы», дает своим вырисовывающимся из сказания обликом яркое воплощение «змеиной мудрости», объединенной с красотою-молодечеством. Былинные сказатели именуют его сыном княжны Марфы Всеславьевны и змея, наделяя его способностью обертываться, по желанию, то в «ясного сокола», то в «серого волка», то в «гнедого тура — золотые рога», то в «рыбу-щучинку». Рождение его на свет белый сопровождалось сотрясением земли и всколебанием океан-моря: «рыба пошла в морскую глубину, птица полетела высоко в небеса, туры да олени за горы пошли, зайцы, лисицы — по чащицам…» и т. д. Пятилетним отроком постиг он всю премудрость, двенадцати лет — собрал дружину в тридцать богатырей без единого, «сам становился тридцатыим» и пошел-поехал разгуляться-потешиться на охоту молодецкую. Три дня, три ночи ловили его дружинники зверье порскучее — не могли поймать зверька ни единого. Обернулся Волх «левом-зверем» — наловил зверья невесть числа. Ловила дружина после этого три дня, три ночи птиц — «гусей, лебедей, ясных соколей», не могла изловить ни «малой птицы-пташицы». Обернулся Волх — «ногой»-птицей, полетел «по подоблачью» и один наловил птицы видимо-невидимо. И вот, продолжает былинный сказ, возговорил млад-богатырь своим дружинникам:

«Дружина моя добрая, хоробрая! Слухайте большого братца атамана-то, Делайте вы дело поведенное: Возьмите топоры дроворубные, Стройте суденышко дубовое, Вяжите путевья шелковыя, Выезжайте вы на синее море, Ловите рыбу семжинку да белужинку, Щученьку, плотиченъку И дорогую рыбку осетринку, И ловите по три дня, по три ночи!

Хоть и набрались немалого срама исполнением двух предыдущих приказов вещего богатыря-князя, но и на этот раз перечить дружина не перечила: «И слухали большаго братца атамана-то, делали дело повеленное», — ведет свою цветистую речь простодушный народ-сказатель. Богатырские дружинники, неудачливые горе-охотнички, недолго думая, принимаются и за плотничью работу («брали топоры дроворубные, строили суденышко дубовое»), и за плетение сетей («вязали путевья шелковыя…»). Принялись — все по атаманову хотенью, по Князеву веленью сделали: «выезжали на синее море, ловили по три дня, по три ночи, — не могли добыть ни одной рыбки…» И вот, как и прежде, поправляет незадачу на удачу сам Волх Всеславьевич: «повернулся («обернулся» — по иному разносказу) он — сударь-рыбой щучинкой и побежал по синю морю. Заворачивал рыбу семжинку, белужинку, щученьку, плотиченьку, дорогую рыбку осетринку…» Таким образом и на этот раз, взявшись за дело, не посрамил вещий своей змеиной мудрости. Случалось (по другим былинным сказаниям), что и переплывал он, обернувшись рыбою, моря синие, уходя от погони ворогов, и птицей-соколом улётывал, и зверем-туром убегал: только ничего не мог поделать он с позабытою на недопаханной ниве сошкой кленовенькою любимого сына Матери-Сырой-Земли Микулы-свет-Селяниновича.

Из памятников народного изустного творчества, перешедших в древнерусскую письменность, сохранился до наших дней в рукописном сборнике XVIII столетия любопытный «Список с суднаго дела слово в слово, как был суд у Леща с Ершом». Этот Список дает яркую картину старинного русского судопроизводства, с первой до последней черты проникнутую неподдельной — чисто народною — веселостью. Царство рыб, в котором вращается дело, является, конечно, только подходящей оболочкою внутреннему содержанию; но нельзя сказать, чтобы плавающие по водам участники этой судебной волокиты были обрисованы в недостаточно живых, знаменательных для них (как рыб) чертах. Народ-повествователь, перекладывая здесь человеческие нравы на иносказательный лад, зорко подметил все обычаи вооруженных плавниками, одетых чешуею действующих лиц этого сказания.

Начинается сказ о судном деле прямо с челобитной, изложенной по всему чину старинного делопроизводства-сутяжничества. «Рыбам господам: великому Осетру и Белуге, Белой-рыбице, бьет челом Ростовскаго озера сынчишко боярской Лещ с товарищи…» — пишет челобитчик: «Жалоба, господа, вам на злато человека, на Ерша Щетинника и на ябедника». Далее следует самая жалоба: «В прошлых, господа, годах было Ростовское озеро за нами; а тот Ерш, злой человек, Щетинников наследник, лишил нас Ростовскаго озера, наших старых жиров; расплодился тот Ерш по рекам и по озерам…» По описанию челобитчика — этот злодей, самовольно завладевший водами, составляющими наследственную вотчину «боярского сынчишки», не особенно страшен-силен, но пронырлив не в меру и всех изобидеть норовит: «он собою мал, а щетины у него аки лютыя рогатины, и он свидится с нами на стану — и теми острыми своими щетинами подкалывает наши бока и прокалывает нам ребра, и суется по рекам и по озерам, аки бешеная собака, путь свой потеряв»… Обрисовав в таком непривлекательном виде своего обидчика, Лещ обращается к собственной особе: «А мы, господа христиански!» — восклицает он: «Лукавством жить не умеем, а браниться и тягаться с лихими людьми не хотим, а хотим быть оборонены вами, праведными судьями!» Выслушали «судьи праведные» челобитную, — «Ты, Ерш, истицу Лещу отвечаешь ли?» — говорят. — «Отвечаю, господа, (держит слово Ерш) за себя и за товарищев своих в том, что Ростовское озеро было старина дедов наших, а ныне наше, и он, Лещ, жил у нас в суседстве на дне озера, а на свет не выхаживал. А я, господа, Ерш, Божиею милостию отца своего благословением и матерними молитвами, не смутщик, не вор, не тать и не разбойник, в приводе нигде не бывал, воровского у меня ничего не вынимывали; человек я добрый; живу я своею силою, а не чужою: знают меня на Москве и в иных великих городах князи и бояре, стольники и дворяна, жильцы московские, дьяки и подьячие и всяких чинов люди и покупают меня дорогою ценою и варят меня с перцем и с шавраном и ставят пред собою честно, и многие добрые люди кушают с похмелья и кушавши поздравляют.» Обелил себя проныра-обидчик чище снега, сослался в своем ответном слове на самых заслуживающих доверия свидетелей. Как не дать ему веры! Подумали судьи, опять — к челобитчику: «Ты, Лещ, чем его уличаешь?» — «Уличаю его (говорит) Божиею правдою да вами, праведными судьями!.» Требуют судьи свидетелей, которым было бы все ведомо про Ростовское озеро. Нашел свидетелей обиженный: рыбу-Сига («человек добрый, живет в немецкой области под Иваном-городом в реке Нарове») да рыбу Лодугу — из обитателей новгородского Волхова. Ерш отводит предлагаемых свидетелей: «Сиг и Лодуга — люди богатые, животами прижиточны, а Лещ такой же человек заводной…» На запрос судей праведных, что у него, Ерша, за вражда

с такими людьми, — он утверждает, что «недружбы» у него с ними никакой не бывало, а что де так, на за что ни про что, задумали эти люди загубить его — «маломочнаго человека». Стал ссылаться тогда Лещ на нового свидетеля — на Сельдь-рыбу из Переславского озера; но и против Сельди поднял голос лещов обидчик, что де сродни («с племяни») она прежним свидетелям и всегда с Лещом ест и пьет вместе. Послали судьи «пристава Окуня» за переславской Сельдью, велели идти с ним в понятых Налиму («Мню»). Стал тот отговариваться, не хочет идти: «Господине Окуне!» — взмолился: «Аз не гожуся в понятых быть: брюхо у меня велико — ходить не смогу, а се глаза малы — далеко не вижу, а се губы толсты — перед добрыми людьми говорить не умею!» Пошли за понятых Головель да Езь (язь), доставили на суд Сельдь переславскую. И вот — показал новый свидетель, что Лещ — «человек добрый, христианин Божий», а Ерш — «злой человек, Щетинник»… Плохо и без того Ершу становилось, но вконец погубило его в глазах судей новое свидетельство его злонравия: заговорил сам Осетр, сидевший на судейском месте, — вспомнил он о своей собственной обиде. «…Когда я шел из Волги-реки к Ростовскому озеру и к рекам жировать», — сказал он, — «и он (Ерш) меня встретил на устье и нарече мя братом, а я лукавства его не ведал, а спрошать про него, злого человека, никого не лучилось, он меня вопроси: братец Осетр, где идеши? И аз ему поведал… И рече им Ерш: братец Осетр, когда аз шел Волгою-рекою, тогда аз был толще тебя и доле, бока мои терли у Волги-реки береги, очи мои были аки полная чаша, хвост же мой был аки большой судовой парус, а ныне, братец Осетр, видишь ты и сам каков я стал скуден, иду от Ростовскаго озера. Аз же, господа, слышав такое его прелестное слово, и не пошел в Ростовское озеро к рекам жировать: дружину свою и детей голодом морил, а сам от него вконец погинул…» Рассказал Осетр и про другое — горшее этого — лукавство Ерша Щетинника: зазвал его тот к мужику в невод за рыбой — покормиться. «И я на его, господа, прелестное слово положился», — продолжает Осетр, — «и в невод пошел, обратился в невод да увяз, а невод — что боярский двор: войти ворота широки, а выйти узки. А тот Ерш за невод выскочил в ячею, а сам мне насмехался: ужели ты, братец, в неводу рыбы наелся? А как меня поволокли вон из воды, и тот Ерш стал прощаться: братец, братец Осетр! Прости не поминай лихом! А как меня мужики на берегу стали бить дубинами по голове, и я нача стонать, и он, Ерш, рече ми: братец Осетр, терпи Христа ради!..» Судное дело кончилось. Порешил суд: «Леща с товарищи оправить, а Ерша обвинить». По обычаю — «выдали истцу Лещу того Ерша головою я велели казнить торговою казнию — бита кнутом и после кнута повесить в жаркие дни против солнца за его воровство и за ябедничество». Дьяком на суду был «Сом с большим усом», доводчиком — Карась список судного дела писал Вьюн, печатал Рак, а у печати сидел Снеток Преславской. «Где его (Ерша) застанут в своих вотчинах, тут его без суда казнить!» — выдали грамоту на Щетинника. Пожелал он произнести последнее слово подсудимого: «Господа судьи», — сказал, — «судили вы не по правде, судили по мзде. Леща с товарищи оправили, а меня обвинили!» И произошло тут нечто совершенно для судей неожиданное: плюнул Ерш им в глаза и скакнул в хворост (в кусты). «Только того Ерша и видели», — кончается весь сказ.

Представляя свод небесный беспредельным воздушным океаном, воображение русского народа видело в плавающих по небу тучах громадных рыб. Их причудливые очертания и необычайная подвижность немало способствовали этому представлению, подсказанному простодушным суеверием славянину-язычнику. Грозовая-молниеносная туча, иссиня-черным чудовищем надвигавшаяся на лазурь небесную и заслонявшая свет солнечный, чтобы разразиться громом-молнией над землею и утолить ее жажду потоками дождя-ливня, казалась суеверному взору «чудом-юдом» — щукою-великаном, проглатывавшею прекрасное светило дня. Проглотив его, чудовище места себе не может найти от жара, сожигающего все его внутренности; оно мечется из стороны в сторону, пышет огнем, истекает горючими слезами и, наконец, в полном изнеможении — выбрасывает полоненное солнышко на свободный простор, исчезая с просветлевшего неба-моря.

А. Н. Афанасьевым подслушана любопытная русская простонародная сказка, по своему содержанию сближающаяся с только что описанным представлением. «Был у мужика мальчик-семилеток — такой силач, какого нигде не видано и не слыхано…» — начинается она: «Послал его отец дрова рубить: он повалил целыя деревья, взял их словно вязанку дров, и понес домой. Стал через мост переправляться, увидала его морская рыба-щука, разинула пасть и сглотнула молодца со всем как есть — и с топором, и с деревьями»… Другому человеку тут бы и смерть пришла, а этому — хоть бы что: «взял топор, нарубил дров, достал из кармана кремень и огниво, высек огня и зажег костер». И вот, — продолжается сказка, — «невмоготу пришлось рыбе, жжет и палит ей нутро страшным пламенем. Стала она бегать по синю морю, во все стороны так и кидается, из пасти дым столбом — точно из печи валит; поднялись на море высокия волны и много потопили кораблей и барок, много потопили товаров и грешнаго люда торговаго; наконец, прыгнула та рыба высоко и далеко, пала на морской берег, да тут и издохла…» А мальчик-семилеток, мужицкий сын, принялся размышлять о том, как бы ему освободиться — выйти из чудовищной рыбы на вольный свет. Много ли, мало ли думал, — вспала ему на разум мысль: взялся он за свой топор. Рубил он день, другой рубил и третий, — к исходу четвертого прорубил в боку у рыбы-щуки оконце, да и вылез из него. На том — и сказка досказывается. Вдохновенный исследователь воззрений славян на природу дает этому детски-наивному произведению своеобразное объяснение. Рыба — туча; море — небо; мальчик-семилеток, сидящий в утробе чудовища, высекающий огонь и разводящий пламя — из породы созданных народным воображением обитателей облачных пещер, карликов-кузнецов, приготовляющих молниеносные стрелы. В зимние месяцы видит его народ-сказатель отдыхающим и набирающимся сил (растущим); приходит на белый свет животворящая Весна-Красна, — просыпается в «семилетке» богатырская мощь. Как древнеславянский Перун (воплощение солнца), ударяет он огнивом о кремень-камень; подобно тому же богу громов он вооружен топором и прорубает им себе дверь из мрачной темницы (зимы).

В финской «Калевале» [90] , можно найти такие же уподобления туч, неба, солнца, молний-громов, зимы и весны. Вот в какие, например, образы воплотилось предание о похищении огня щукой-рыбою. Солнце и месяц были заключены властительницею мрака в медную гору; вселенной грозила гибель. Повелитель ветров, Вейнемейнен, сговорясь с кузнецом Ильмариненом, задумал спасти затемненный мир. Взошли они на небо, высекли огонь-молнию и передали его на хранение воздушной деве. Стала она беречь огонь, как мать — любимое детище: закутала его в облачный покров, начала качать-баюкать в золотой колыбели, подвешенной на серебряных ремнях к небесной кровле. Как-то неосторожно качнула она колыбель — и упал огонь в море, озарив всю даль блеском своих искр. Увидала его громадная щука морская и проглотила с жадностью прожорливой хищницы, выведенной в русской сказке. Как и та, принялось она после этого метаться во все стороны от боли. Неведомо, что сталось бы с нею и с огнем, но узнали об этом светлые боги, начали ловить рыбу, закинули сети: попалась похитительница огня. «Я б распластал эту рыбу, если бы у меня был большой нож железа крепкого!» — промолвил Пейвен-пойка (Солнцев сын) и упал с неба нож с золотым черенком, с лезвием серебряным. Распороли брюхо рыбе-хищнице, — выкатился из нее синий клубок, из синего — красный, и из красного — вылетел огонь, да такой знойный — что опалил бороду старику-певцу вещему, повелителю ветров Вейнеменену, что обжег щеки кузнецу Ильмаринену, что сжег-спалил бы и землю, и воды, если бы, по прошествии известного времени, снова не заковали его туманы-морозы («Похьела») в гору медную.

90

«Калевала» — поэма, составленная финским ученым Элиасом Ленротом из произведений изустного песнотворчества этого народа. Слово «Калевала» — название мифической страны, где живут герои поэмы. Впервые появилась она в печать в 1835-м году, затем — в 1849-м вышла в дополненном виде, в котором и представляет полный свод поэтических сказаний финнов. В ней — 50 песен, все они составляют или пересказ, или точное воспроизведение старинных «рун», иногда объединявших в себе и песню, и заговор

В славянских преданиях встречается чудесная рыба, порождающая сказочных богатырей. Так, например, рассказывается, что жила-была на белом свете одна царица, у которой не было детей, а она только и желала одного счастья на земле — просила-молила у Бога сына. Привиделся ей вещий сон, что надо для этого закинуть в море синее шелковый невод и первую вынутую из невода рыбу съесть. Рассказала царица этот сон своим приспешницам, приказала закинуть невод: попалась всего одна рыба, да и та не простая рыба, а золотая. Зажарили ее, подали на обед царице, стала та есть да похваливать. Объедки, оставшиеся после царицы, доела стряпуха-кухарка; доела — вымыла посуду, вынесла помои любимой черной корове. И вот дался царицин сон в руку — в один и тот же день родились на белый свет три сына: Иван-царевич, Иван-кухарчонок да Иван-коровьин сын. Шло-проходило время; выросли они, выровнялись все молодец в молодца, стали богатырями могучими.