Народный быт Великого Севера
Шрифт:
РОТОЗЕЙ ВАНЬКА [27]
От чего ему такое прозванье пошло, как он клада искал и где клад нашел
О святках набралося в избу к дяде Иринею, парней и девок видимо невидимо. Пришли, стали почесываться, никто слова не вымолвит. Здорово ребята, — молвил им дядя, — по добру ли по здорову?
— Все по добру по здорову, дядюшка, отвечал один парень посмелее, вишь ты, мы на святках погуляли, да такая мятелица поднялась, что зги Божией не видно; так вот мы пришли к тебе в избу отогреться.
27
Взято с лубочного издания 1805 г.
— Рад гостям, — сказал дядя Ириней, — отогревайтесь, кто на печи, кто на полатях.
— Да, вот что еще, дядя, сказал тот же парень, почесывая затылок, — ты человек умный, добру нас учишь, а мы за то тебе спасибо, — и уж куда хорошо говоришь, так в душу и просится, а вот в соседней деревне гуторят,
— Что же сказку вам что ли, молвил дядя Ириней; таким добрым ребятам ни в чем не откажу; но только чур, сказку дослушать до конца, да не перерывать, а иначе что, у меня сказка не сказка, а быль на сказку похожа, кто до конца не дослушает, тот словно ничего не слыхал. Наколи-ка лучины побольше Федька, а ты Матрена, смотри за светцем, да прибавь воды в шайку, вот недалеко от нас деревня вся дотла сгорела, от того что Маланья забыла воды под светец поставить; ей муж толковал: поставь воды под светец, ну, неравно уголь в подполицу попадет — долго ли до греха? А она ему в ответ: — эх Никитич, да что я мертвая что ли сижу? ну упадать лучина, затопчу вот и все тут. — Так она говорила, да не так вышло: раз мужа не было дома; Маланья засветила светец и села, словно порядочная, пряжу прясть, и навалила вокруг себя пакли; пряла, пряла, — да и вздремнула, да. так сладко, сладко… а тем часом лучина нагорела да и свалилась, шайки под нею с водою не было, лучина на пол, да зажгла паклю, а пакля пошла драть; проснулась Маланья, видит пол горит, так и обмерла, чем бы схватить воды, или квашни, чтобы чем попало затушить, баба выбежала на улицу и ну кричать но всей деревне — батюшки светы! батюшки светы! добежала до конца деревни, все кричит: — батюшки светы! — Вышли миряне, спрашивают у ней, — что такое? — а Маланья знай свое, мечется из стороны в сторону, да кричит: светы! Уж тогда догадались, когда полымя хватило из окошка, тогда поднялась вся деревня, туда сюда, кто за ведерко, — нет ведерка — сватья взяла; кто за багор, — нет багра — ребята Бог весть куда затащили; пока кто за тем, кто за другим, занялась другая изба, потом третья, так вся деревня и сгорела. Ну, что! как ты думаешь, Матрена?
— Ну, что тут думать, дядюшка, — отвечала Матрена, — вестимо дело, Божий гнев!
— Вот ни дать ни взять и Маланья тоже ответила, молвил дядя Ириней, когда соседи стали корить, что от ее лучины они но миру пошли; да только знаешь, что один сосед ей на это сказал, мужик быль умный, а вот что: — правда твоя, Маланья, что Божий гнев быль, а знаешь ли за что на тебя Божий гнев быль, за то, что сама была не опаслива и нас и себя погубила: Береженого и Бог бережет! Ну, Матрена, не ленись, налей шайку пополнее, да пододвинь под самую лучину, чтобы с проком было.
— Вестимо дядя, толковала Матрена, — на грех мастера нет.
— Врешь, дура, это только старые девки говорят, что на грех мастера нет; есть мастер, это сам человек; уж нет такого другого мастера и на грех и на спасенье, как сам человек.
— Так, дядюшка, промолвила сватья Хавронья, правду ты говоришь; да ведь кого Бог помилует? вот ты знаешь, полгорода сгорало, а у Архипа дом цел остался и до сих пор стоит; а кругом все обгорело — пустырь пустырем. Ну, от чего так? уж такой, видно, положен предел, что полгороду сгореть, а Архипову дому остаться.
— А знаешь ли сватья, от чего Архипа Иванова Бог помиловал? от того, что Архип Иванов мужик умный; и Богу молится, да и сам не плошает. Вот я тебе расскажу, как дело было: в доме городничий требовал от домохозяев, чтобы на всякой кровле стоял чан с водою, а возле чана длинный шест с навязанною мочалою; вот кто сделал, а кто нет; кто поставил чан рассохший, налил воду, а вода вытекла, кто и совсем воды не налил; стоит себе чан пустой; ведь городничему не на каждую крышу взлезать, да смотреть: налит ли чан водою. У Архипа Иванова было иначе; выбрал он, правда, старый чан, да плотный, отмочил его, поставил на крыше, налил в него воды, да еще золицы горстей пять прибросил, чтобы вода не гнила; а возле положил длинный, длинный шест с мочалой, да еще вымазал его дегтем и высушил на солнце, ради прочности. Бывало каждое Воскресенье Архип Иванов после обедни и лезет на крышу: все осмотрит, и если вода усохнет, дольет чан и пойдет себе в избу; а соседи бывало на него зубы точат, да скалят:
— Ну, полез Архип на крышу в чану окуней ловить. А Архип и слышал, что смеются, да мимо ушей пропускал. Да завел он в доме еще такой порядок: взял топор, багор, веревку, да полдюжины больших рогож, да ведерко, да длинную веревку, да железную лопату и все положил в особую конуру и строго запретил домашним не замать, на какую бы то потребу не было.
Летом была сильная жара; все высохло, словно трут стало; ночью собралась гроза и ударила в соседний дом, дом загорелся: пошла тревога в городе; пока приехали трубы, галки от ветра так и полетели во все стороны; полетит, полетит через улицу, да бряк на крышу, то один, то другой дом загорится в разных местах; так, что пожарные не знают куда и кинуться, а Архип, Иванов, не крича, не спеша, тотчас распорядился, взял рогожи, обмакнул их в воду и повесил на дом, с которой стороны ветер был; одного сына поставит у колодца и говорит: — Ты, Петрушка, с места не сходи, все воду качай; а другому дал в руки ведерко и говорит: а ты, Павлушка не зевай, то и дело из ведерки на рогожи плескай. Бабам дал в руки багор, да лопату и промолвил: — если головня упадет, то одна оттаскивай дальше багром, а другая или водой, а не то место землей забрасывай, — брату дал в руки топор, да велел от соседнего двора забор валить, чтоб огонь по забору не перешел; сам же полез на кровлю, смотрит, уже на крыше две, три головни ветром раздувает; слова не молвя, Архип за шесть с мочалом, помочил в
— Не вчера, не сегодня, не близко, не далеко, жил был мужик Агафон Спиридонович; и нельзя похулить, был мужик смышленый и работящий: на слове честен; уже бывало, что скажет, — то верь, что печатному; всякий крестьянский промысел знал и порядок в доме держал; одна за ним водилась беда: ино место строптив очень был, а особливо под хмельную руку; а ино место все ему как с гуся вода, хоть амбар гори — едва с места пошевельнется; а уж зато, как осерчает — так всякое лыко в строку, и то не так, и это, и пятое, и десятое: уж под тот час куда больно доставалось женке его Василисе Перфильевне, чем ни попало, так и хватит; а Василиса Перфильевна была бабенка тщедушная, робкая; уж как видит, что на Спиридоновича лихой час нашел, как засядет в закут, да и носа оттуда не показывает, пока не заметит, что у Спиридоновича сердце отлегло, а тогда уж ему все нипочем.
Да быль у Спиридоновича с Перфильевной сын лет пяти, по имени Ванька. Тут и вся семья их была.
Строг был Агафон Спиридонович, не любил никому потачки давать, особливо, говорю, под хмельную руку. А Ванька-то шаловлив с измаленьку был; да на беду и Агафон то Спиридонович не толковат. Бывало Ванька, известно дело детское, — сидит у завалинки, да камешком в камешек постукивает; ино место Спиридонович мимо пройдет, слова не молвит, а ино место ни с того, ни с чего хвать Ваньку за виски, да уж таскает, таскает, зачем вишь Ванька в избе не сидит. А Перфильевна, баба жалостливая, как Спиридонович побьет Ваньку, за дело ли, за не дело ли, а Перфильевна, Ваньку в закут, да ну его утешать, да пряниками кормить. Так уж Ванька и привык. Мало было в этом толка; невпопад приходились, ни строгость, ни баловство. Раз и Перфильевна на Ваньку осерчала: Ванька забрался на забор, да ну оттуда камнями швырять того и смотри, что в голову кому попадет. Перфильевна взяла прут, да и ну Ваньку стегать, чтобы с забора сошел, а Спиридоновичу жалко стало, как прикрикнет на бабу: — что ты! аль тебе свое рождение не мило? эка беда, что малый балует — с того растет. Так и зачастую бывало. От того Ванька подрастал, а ума не наживал. Вот наступил Ваньке десятый год. Раз вымолвил Спиридонович, — а что Перфильевна, вот у нас на селе школа такая завелась, где грамоте учат; я думаю, да гадаю, чтобы и Ваньку-то в ученье отдать; вишь люди то умны стали, трудновато на свете без грамоты жить. Как завопит Перфильевна: — ах ты, свет ты мой батюшка, Спиридонович! что тебе на ум пришло — детище мучить? детище молодое, неразумное, где ему грамоту понять; вот погоди, подрастет, сам научится. — А Спиридонович, чем бы на глупую бабу прикрикнуть, еще поддакнул ей; видно на него тихий час нашел: и впрямь, говорить, что детище мучить; подрастет, сам научиться может. А Ванька подрастал, а ума не наживал, хоть от отца и часто ему потасовка бывала, ино не за дело. То закричит на Ваньку: зачем овса коню не подсыпал? а коли насыпано, кричит: — кто тебе велел в дому распоряжаться? и за то и за другое потасовка, то есть, если Спиридонович осерчает; да уж если осерчает, так тузить Ваньку чем ни попало и ложкой и плошкой, а ино место и поленом. Уж бывало соседи Спиридоновичу толкуют: — что ты малого-то увечишь; ведь ты из него поленом всю память выбьешь. А Спиридонович в ответь: — ничего! — уму учу, за битого двух небитых дают.
Так смекал Спиридонович, да не так вышло. Он Ваньку так застращал, что бывало как отец спросит его о чем, Ванька выпятит глаза, рот разинет и не знает, что отвечать, потому что, в иной раз, ждет за все потасовки.
Чем больше Ванька глупел, тем больше Спиридонович серчал. Бывало выгонит Ваньку на поле с сохою, Ванька выедет на поле, да и разинет рот: как пахать с той, или другой стороны? отсюда начать — может не в угоду батьке, — побьет; и отсюда начать может не в угоду батьке, будет, — опять побьет. И стоит Ванька в раздумье целый день; к вечеру придет Спиридонович, поле не вспахано. — Да что ж ты, дурень делал? спросит, а Ванька в ответ: — да я не знал, батька, с какой стороны тебе в угоду будет. — А Спиридонович так и всплеснет руками да и вскрикнет: — за что меня Бог таким дурнем наказал! — Вот всегда-то так человек на Бога ропщет, а то ему невдомек, что сам бестолков, да и сына-то без толка тузил.
И чем более Ванька подрастал, то больше дурнем становился.
У Спиридоновича возле огорода прудишко был, и рыба в нем водилась, да мало. Спиридонович смекал, как бы в нем рыбы побольше развести, купил из большого пруда рыбы, да и пустил ее в свой прудишко. Ванька, как увидел рыбу, подумал, что отец ему уху заварит, уж заранее облизывался, потому что сластен был; но как отец начал рыбу в пруд валить, Ванька как побежит в избу, как завопит благим матом: — матка! матка! беда и только, батька рыбу топит! — а матка: как это, сокровище мое ненаглядное! — А Ванька в ответ: а как же, отец рыбы накупил живой, да теперь чем бы на уху, и топить ее в пруду, а рыба-то так и бьется сердечная. — А матка-то вместо того, чтобы малого вразумить, ну его гладить по головке, да приголубливать; а на ту пору отец шасть в избу, как услышал, что Ванька гуторит, чем бы также его вразумить, Спиридонович его за виски, потаскал, потаскал, да тем и дело покончил, а Ванька-то все таки не разобрал, зачем Спиридонович рыбу в пруду, топил.