Нас больше нет
Шрифт:
За брата я очень волнуюсь.
— Да, скорее всего, где-то в горах любуются пейзажем и стадом овец. Я ведь уже упоминал, что все немного не по плану пошло?
Я киваю.
— Хорошо, что заранее подготовил запасной вариант. Словно чуял. Об этом месте лишь брат знает, поэтому я спокоен. На какое-то время вас всех придется расселить в разных частях страны. Для вашей же безопасности. Слишком хорошо все знают ваши лица.
Легкий ветерок ударяет в лицо, развевает мои волосы. Хорошая ночь, жаль, что обстоятельства хуже некуда.
— Все еще не могу поверить, что его нет, —
— Он любил тебя и заботился. По-своему. Но любил. Можешь не сомневаться, Лер, — заверяет Давид.
— Любил, но желал поскорее сбросить кому-то на шею? — с надрывом то ли спрашиваю, то ли утверждаю я, намекая на то, что отец шантажом заставил Леонова позвать меня замуж.
— Не хочу возвращаться к этой теме, Лер. Я ведь уже говорил, что жалею. Обо всем жалею. И что повел себя как последний мудак, тебя обидел, злость свою на тебе срывал. Но такой вот я — неправильный. Я не умею говорить, Лер, и прекрасно знаю, что частенько больше похож на черствый сухарь, чем на мужчину, который готов утопить любимую женщину в нежности, но…
Давид делает прерывистый вдох, резко разворачивается ко мне корпусом, перекидывает ногу через поваленный ствол дерева и обхватывает меня за бедра, притягивая ближе, чтобы мы оказались лицом друг к другу.
??????????????????????????Я чувствую, как все дрожит внутри, натягивается, знаю, что сейчас случится что-то важное. То, чего я, возможно, ждала много времени, но не уверена, что это сможет что-то изменить кардинально. Потому что страх — его вот так просто не прогнать. Он засел глубоко, впитался, смешался с каждой каплей крови. И быть преданной снова — худший расклад для меня. Еще больше боли я не выдержу.
— Но я хотел, чтобы ты знала: мне больно, когда больно тебе. И хорошо, когда ты счастлива. Мой дом опустел, мне не хватает твоего смеха, не хватает наших совместных ужинов, просмотров фильмов, словесных перепалок, тебя в переднике у плиты не хватает. Всего того, что я так не ценил. А теперь я стараюсь совершать правильные вещи, чтобы за меня говорили поступки, а не слова. Потому что я всегда не то говорю…
Давид склоняется ко мне, своим лбом прислоняется к моему. Говорит тихо, прерывисто, опаляя своим дыханием мои губы. Я слышу стук своего собственного сердца, неровный и быстрый. Аромат мужчины рядом заполняет меня, дурманит. Оторваться так трудно.
— Ты ведь тоже чувствуешь это, Лер? — его голос совсем сел. Хриплый и чувственный. Отдается вибрацией в груди. — Чувствуешь, как сердце замирает, когда видим друг друга? Тоже от одного прикосновения заводишься? Мне хочется спрятать тебя ото всех, чтобы никто не смел глазеть на тебя, ласкать тебя, чтобы, как кошка, мурлыкала, и трахать, чтобы искры из глаз и в мыслях лишь ветер гулял. Когда все это закончится, останься со мной, прошу. Переедем в новую квартиру, начнем все с чистого листа. А хочешь, дом построю? Большой, чтобы нашим кошкам было где бегать, и собаку еще заведем.
— Почему, Давид? Почему ты этого хочешь? — спрашиваю на выдохе, боясь того, что сейчас происходит.
— Потому что люблю тебя, Лер. Потому что не могу так большое. Потому что в груди давит, потому что с ума схожу от мысли, что сейчас ты у меня в руках, а в следующую минуту упорхнешь в свой Лондон, как птичка. Потому что не нужен уже тебе.
И целует. Но не так, как раньше. А несмело, словно прося разрешения. Словно надеясь на то, что брошусь в его объятия, что соглашусь на все, всегда рядом буду.
— Маленькая влюбленная девочка, которая жила когда-то во мне, сейчас визжала бы от восторга. — Я осторожно высвобождаюсь из его рук, отворачиваюсь, не давая больше прикасаться к губам. Голос сел окончательно, внутри все вибрирует от напряжения. Кто бы знал, как трудно мне даются эти слова. Ведь совсем другое сказать хочу. — Она так сильно желала услышать это заветное «я люблю тебя», готова была все ради этого сделать. Через себя переступить, душу продать, лишь бы любил по-настоящему. Но я давно не она. И слишком хорошо помню все унижения и боль, поэтому… поэтому ничего не могу сказать. Тем более сегодня, когда только что узнала о смерти отца. Ты хорошо выполняешь свою работу, так делай ее дальше, Давид. Я заплачу. Все, что отец тебе обещал. А о личном давай потом. Как-нибудь… — Качаю головой, глотая подступившие слезы.
— Да не нужны мне эти деньги, Лер… — излишне громко и резко произносит Давид, так что я вздрагиваю от неожиданности. — Я не ради них на отца твоего работать согласился. Ты нужна мне, ты, понимаешь? — Встряхивает меня, словно тряпичную куклу. А у меня больше нет слов. Ни одного.
Горло спазмом сжало, стало хуже, чем до этого было. Признание Давида должно было обрадовать меня, а я чувствую лишь пустоту. Пугающую, огромную, утягивающую меня на дно.
— Давай завтра. Завтра обо всем, Давид. Я не могу больше, — севшим голосом прошу я и поднимаюсь на ноги.
Леонов остается у реки, когда я медленно иду к дому. Устала до невозможности. Быстрее бы до кровати добраться, уснуть, чтобы забыться хотя бы немного. Чтобы мысли перестали роиться в голове, чтобы не возникало желаний броситься к Давиду, упасть к ногам и просить повторять снова и снова слова о любви. А потом снова стать не нужной. Потому что, скорее всего, так и будет. Ведь снова начать доверять человеку не так просто, оказывается.
Следующие несколько дней проходят бесцветно. Настю полностью поглотило горе, я одна брожу вдоль берега, подавленная, дезориентированная, ловлю на себе задумчивые взгляды Давида, который всегда находится где-то неподалеку.
Мы больше не возвращаемся к тому разговору, больше не говорим о чувствах, даже не целуемся. Я игнорирую его прикосновения, стараюсь не оставаться с ним наедине. Давид, кажется, понимает, что мне нужно время, и готов дать его мне.
Когда где-то поблизости слышится гул мотора, мы с Настей сидим на пороге, молча наблюдаем за тем, как солнце прячется за горизонтом.
Звук нарастает. Мы испуганно переглядываемся, резко поднимаясь на ноги. Из дома выскакивает Давид, он тоже встревожен. Машина совсем рядом, мотор яростно ревет.