Наш друг Хосе
Шрифт:
— Это наш святой долг. Заодно задержим и мальчишку.
Сердито кашлянув, солдат Федерико поднимается и идет к мальчику:
— Эй, кто ты такой?
— Я… я… я… — пытаясь встать на ноги, с деланным ужасом произносит Пьетро. Он съеживается и дрожит всем телом, словно на него выплеснули лохань холодной воды.
— Откуда вино? — схватив Пьетро за шиворот, грозно спрашивает Федерико.
— Я… я… — жалобно скулит Пьетро. — Я скажу… Только не выдавайте меня, синьор военный… Я взял у лавочника Джузеппе.
— Отдай-ка бутылку.
— О, пожалуйста, синьор!
— Вот так фрукт! — говорит второй солдат, Алонсо, пытливо разглядывая Пьетро. — Ты чей?
— Ничей, синьор.
— Бродяга?
— Да, синьор… Только не выдавайте меня… У лавочника Джузеппе здоровенные кулаки…
— Так и быть, не выдадим, если будешь сидеть спокойно. Посидишь с нами до утра.
— О, с удовольствием! Я люблю смотреть, как стреляют.
— Садись да помалкивай, дурак!
Пьетро покорно садится возле солдат. Они пьют вино и смеются.
Спустя минут тридцать смеется и Пьетро. Он, Джованни, Энрико и Антонио связывают уснувших солдат, а пулемет они сбрасывают на мостовую.
— Ну, что ты скажешь, Джованни? — весело спрашивает Пьетро.
Джованни набивает трубку табаком, закуривает, затем вытирает платком вспотевшее лицо и говорит:
— Вы любите Италию. Она скажет спасибо вам, мальчишки!
Горят над Катанией звезды. Ярко горят.
Пожар на «Магдалене»
В Геную мы пришли рано, почти с зарей, и стали вблизи зерновых складов, позеленевших от времени и похожих на бронзовые, опрокинутые вверх дном чаши. Множество голубей сидело на складских крышах, воркуя, расправляя крылья и нежась в сиянии теплого утра.
Как всегда, первым к нашему кораблю подошел лодочник Алесандро, коричневый от солнца старик, мой друг и постоянный спутник в прогулках по Генуе. После таможенного осмотра Алесандро предложил мне побродить по городу. И вот мы неторопливо шагаем с ним по живописным генуэзским улицам.
Мы побывали на плацца Корветто и на виа Гарибальди, смотрели на домик Колумба и любовались башнями святого Лоренцо, на которых нередко появляются флаги с изображением белого голубя.
— Их поднимают моряки, мои друзья, — сказал Алесандро, — братья Альбано и Теофильо, смелые люди. Не зря говорят, что Генуя богата солнцем и храбрецами…
Было жарко. Мы возвратились в гавань и долго сидели у воды, глядя на далекие паруса. На берегу слышалась песня.
— Это поет Леония, бравая девчонка, — улыбнувшись, сказал Алесандро.
Я посмотрел на Леонию. Она сидела шагах в двадцати от нас, одетая в голубое хлопчатобумажное платье. На вид ей было не больше шестнадцати лет. На ее смуглом, как у большинства генуэзок, лице я не нашел ничего бравого и спросил:
— Скажите, Алесандро: почему Леония бравая девчонка?
— Вы знаете «Магдалену»? — ответил вопросом на мой вопрос Алесандро.
— Большое старое судно?
— Верно. Так вот, эта самая «Магдалена», которой давно пора на кладбище кораблей, подошла на прошлой неделе к угольному причалу. Началась погрузка. Вдруг старшина грузчиков, Винценто, закричал:
«Кончай, парни, работу!»
«В чем дело, Винценто?»
«Дело такое: идет «Магдалена» в Корею и берет с собой «добровольцев», молодчиков прямо из-за решетки…»
Алесандро закурил, глубоко затянулся дымом и сказал:
— Я плохой рассказчик. Слишком много говорю… Так вот, генуэзские грузчики сказали: «Ни одной корзины угля не дадим «Магдалене»!» — и остановили погрузку.
В это время полувзвод солдат оцепил место стоянки корабля, а спустя каких-нибудь четверть часа, под охраной портовой полиции, привезли на машинах партию «добровольцев».
Это были жалкие люди. Изможденные, бледные, все в грязных лохмотьях, похожие на бандитов. Многие из них были сильно пьяны, так что солдатам стоило немало трудов погрузить их в трюм «Магдалены». Леония первая бросила в них кусок угля и громко крикнула:
«Эй, вы, будьте прокляты, воинство Уолл-стрита!»
На палубу «Магдалены» полетели куски угля. Тут на спардеке появился капитан Бако Террачини, огромный, толстый. Ему стали кричать:
«Эй, за сколько серебреников тебя купили, иуда?»
Синьор Террачини вместо ответа принялся набивать табаком свою трубку.
«Свинья! Свинья! Свинья!» — неслось снизу.
Надо сказать, что капитан Террачини привык к ругани. Ругали его часто, во всех портах. Он был дерзким и упрямым, как мул, и сам ругался не хуже дьявола. Я хорошо знал его: лет десять тому назад я плавал с ним на одном судне. Он всегда был таким грубияном, и даже после смерти своих сыновей нисколько не изменился, а только стал чаще напиваться. За ним водились и странности. Он никогда не появлялся в кают-компании, а обедал всегда один, у себя в каюте, куда никого не пускал. С виду синьор Террачини был всегда спокоен: гляди на него хоть сутки, не скажешь, что творится у него на душе, но на этот раз я заметил, что его обычно бледное, жирное лицо побагровело. Он ушел, отдав команду к отходу.
Но в море «Магдалена» не вышла, а стала на рейде, потому что на портовой башне развевался штормовой сигнал.
Вода темнела. Рыбацкие лодки спешили к берегу. Начался дождь, и грузчики, довольные тем, что «Магдалена» не взяла угля, разошлись кто куда.
К вечеру шторм не на шутку разыгрался. Я лежал на диване, слушал, как гудит море, и — странное дело! — мысль о побагровевшем лице Террачини почему-то не выходила у меня из головы. В чем же здесь дело? Неужели он испугался? Вдруг слышу — открывается дверь. Поднимаю голову — Леония.