Наш друг Хосе
Шрифт:
— А не лучше ли поместить маму в больницу? Там врачи…
— В больницу? Нет, вы не знаете лондонских больниц, камрад, — с горечью произнес Вилли.
— Я тебя не отдам, сынок… — снова заговорила женщина.
— Не обращайте на нее внимания, — в третий раз сказал Вилли. — Я ухаживаю за ней. Ночами и по утрам я выхожу с ней на воздух… Мы в этом подвале четвертый год. Я работаю, где только придется, камрад. А нет — собираю в порту зерна, уголь… Так и живем.
Плита раскалялась. От мокрой одежды начал подниматься
— И Мак так живет, — низко опустив голову, сказал Вилли.
— Кто такой Мак, дружок?
— Старик, безработный. У него золотая душа, камрад. С вашего позволения, я отдам ему брюки, а ботинки будем носить по очереди…
Голос матери перебил мальчика:
— Вилли, берегись!..
Она приподнялась с кровати, взглянула на сына тревожными и прекрасными глазами матери и вновь опустила голову на подушку.
— Спит, — сказал Вилли. — Она не совсем сумасшедшая… Идемте, камрад, поздно. Я проведу вас в док.
Попрежнему лил дождь. Надрывая душу, продолжали реветь сирены. Над гаванью клубился густой туман. Шагах в сорока от корабля Вилли остановился:
— Прощайте, камрад, и знайте, что если это самое произойдет, то, о чем кричат молодчики на Пикадилли, я не сделаю ни одного выстрела в русских. Пусть мне за это даже отрубят голову!
— Народ не хочет войны, мой мальчик.
— О, еще как не хочет!..
Утром мы отдали швартовы. Погода не изменилась. Матросы в венцерадах — просмоленных костюмах — были «все наверх» и, выстроившись вдоль бортов с кранцами в руках, сердито бранили какое-то голландское судно, едва не задевшее нас по левому борту. На Темзе во всех направлениях сновало множество катеров; почти на всех выли предупреждающие гудки.
И не переставая шел холодный, смешанный с туманом дождь.
А море встретило нас ровным и сильным ветром. Солнце прорвалось сквозь дождевые тучи, и волны, высокие и золотые, запели свои морские гордые песни.
Я стоял на баке и думал о нашем маленьком друге:
«Прощай, расти борцом, Вилли! Ты надежда Англии, дружок!»
Юнга Пьетро
Пьячча, капитан парусника «Поппея», сердито глядит на Пьетро, худого черноглазого юнгу, и спрашивает:
— Это ты пел песню, когда я ушел на рынок?
— Я, синьор.
— Так. Ну, а не скажешь ли, кому из матросов особенно понравилось твое пение?
Пьетро понимает, куда клонит синьор капитан, молчит и неуклюже топчется
— Кто еще поет ее? — уже визгливо кричит синьор Пьячча.
— Хорошо, я скажу, — улыбаясь, соглашается Пьетро. — Синьор, ее поет вся Италия!
Лицо синьора Пьячча вытягивается и морщится, и он кричит на юнгу еще визгливее:
— Я тебе покажу, Пьетро, как петь у меня на судне!.. Ты у меня еще запоешь, свинья!.. Ну-ка, собирай вещи!
Не проходит и десяти минут, как Пьетро с узелком в руках сходит на берег и медленно бредет вдоль набережной.
Пьетро — безработный…
Куда идти? Может быть, попроситься на «Ариету», что совершает рейсы между Катанией и Палермо? Нет, там не нужны мальчики. Надо шагать домой, к деду Джованни.
А кругом весна…
На склонах Этны цветут сады. Внизу — город, порт Катания. Здесь много солнца. Все пропитано им, словно рыжей смолой, и само море, спокойное и необъятное, до самого дна искрится солнечными лучами.
Дом, где живет дед, находится на спуске святого Петра. Этот старый сицилийский дом с деревянными галереями и тесным двором стоит рядом с высокой портовой башней, Подойдя к ней, Пьетро останавливается. Ему становится жарко. «Что скажет Джованни?» — думает он, нерешительно глядя на знакомые решетчатые ворота.
Но Джованни приветливо встречает внука. Он сразу понимает, что произошло с Пьетро:
— Тебя прогнали?
— Да, Джованни.
— Что же случилось? Ты, наверное, нагрубил капитану?
— Нет, я только пел песню.
— Песню? Какую же песню, Пьетро?
— Об американской кукле де Гаспери.
Глаза деда добреют, Все же он укоризненно качает головой и говорит:
— Эх, Пьетро, вот ты снова безработный…
Пьетро развязывает свой матросский узелок.
Там старая рубаха, рваные башмаки и зеленая шляпа.
Джованни, бывший моряк, ловец кораллов, с усмешкой осматривает пожитки внука и говорит:
— Видно, твой капитан Пьячча на самом деле собака… Таким был и мой капитан, Карло Бертини. Я работал у него десять лет, рискуя каждый день жизнью. Вот эти руки убили трех акул, а с четвертой мне пришлось здорово повозиться. Меня надо было лечить месяц, ну два — я бы еще вернулся на море. Но капитан Бертини принес мне на другой день бутылку вина и сказал: «Джованни, тебе вреден воздух моря»…
Из гавани доносится рокот кранов и визг якорных цепей. Над судоремонтным заводом стелется темная полоса дыма. На этом заводе работает Джованни — он чернорабочий в корпусном цехе.
Скверная жизнь. Жалованья едва хватает на хлеб. Горькая старость. Его единственный сын, Филипп, отец Пьетро, погиб в песках Ливии, а Пьетро еще мальчишка…
— Слушай, Пьетро, я ничего не могу дать тебе, кроме куска хлеба. Но этот хлеб твой. Ни одной минуты не думай, что ты мне в тягость. Слышишь, Пьетро?