Наш последний эшелон
Шрифт:
Глава шестая
Оттыч
Мы брели, сами не зная куда, ослепленные обидой, потрясенные и больные. Мы не разговаривали и не пели, мы не смеялись. Слишком глубока была рана, ощутима потеря. Но все меняется. На перекрестке Щетинкина и Чертыгашева встретили Оттыча, и недавняя трагедия ушла несколько в тень.
Когда будете писать историю духовной культуры нашего города второй половины двадцатого века, не забудьте доброго толстяка в круглых очках. Похожий на изобретателя детских игрушек, созданный для полетов на аэроплане братьев Райт к Южному полюсу, переживший и не сломавшийся за тридцать лет жизни, Оттыч
Тащит Оттыч крупный чемодан-футляр; синий берет на круглой золотистой голове…
– Здравствуй, Отто! – говорим мы.
– Привет! – улыбается он. – Хотите послушать новую заморочку?
И вот посреди тротуара, поставив на затоптанный снег свой чемодан, Оттыч, закрыв под очками глаза, нараспев начинает:
Искусственный снег на крыльце техасского ранчо
(мелкая стружка пластмассы).
Стая широколопастных вентиляторов рождает метель.
Кто-то (в нелепо сидящей шапке-ушанке),
защищая глаза рукавицей, двигается возле окрашенных стен.
Искусственный снег ложится слишком уж правильно —
он облепил такие места, где его и быть не должно,
по идее сибиряков.
Сибиряки смеются над техасским снежком,
откидывая бородатые головы в смехе.
При хлопке дверцей «Фольксвагена»
«снег» со стекол не осыпается —
он напылен надежно бригадою декораторов.
По улицам телевизионного городка
не спеша ползут чешские автобусы и грузовики,
там все русские говорят с легким акцентом,
дерясь неумело в нескончаемых очередях.
На экране выросла надпись: «Москоу, 1987».
Все лживо в этой картине,
все лживо в этих стихах,
и только сибиряки,
дерущие бороды черепашьими гребнями,
претендуют на узнаваемость.
Сибиряк Фома,
выпивая зараз стакан лимонного сока,
крякает диким селезнем, утирается рушником
«с петухами»
и опосля говорит:
«Техасский снег – лажовый снег!»
Давно я заметил, что главное в человеке – внутренний мир. Если его нет (этого самого мира) или ты его потерял, это равносильно смерти. Но если он есть, то в любых внешних условиях жизни ты защищен от потерь: твой внутренний мир все восполнит. И среди всех нас именно Оттыч самый богатый – для него даже в кромешной тьме есть цвета, ему никогда не скучно.
– Здо́рово, Оттыч! Давай выпьем!
Конечно, он не прочь пить водку, вино и другой алкоголь, и пьет солидно, литрами, но это только тогда, когда нет более интересных занятий. А сегодня как раз:
– Вот машинку взял до понедельника, хочу отпечатать кой-какие тексты на сборник. Может, отксерю.
– У, ну ладно. Живешь-то как вообще?
– Ничего, копошусь. Коллажик сделал на днях, называется «Обычный крымский пейзаж», несколько тем на синтезе записал. Приходите как-нибудь, послушаем, я дома сижу в основном.
– Зайдем, конечно! Слушай, а у тебя денег случайно нет?
И Оттыч одарил нас тремя тысячами рублей! Хороший он человек. И мы говорим «Спасибо!», и настроение наше поднялось, и мы уже шумно и бодро идем к избранной цели – Марине Гуриной.
Глава седьмая
Эльдорадо
Неотвратимо близится полдень. Странно даже, что мы еще трезвые,
– Алкоголь – это средство передвижения! – угадал тему моих размышлений Юрка.
– Естественно! – согласился я и закрыл эту тему; мысли мои перешли к Марине Гуриной.
Знаете, женщины не очень-то любят нас, а те, кто когда-то любил, теперь ненавидят. Мы сделали им много плохого, а хорошего мало что сделали. Но в основной своей массе женщины добрые, они умеют прощать, и в каждой из них (прав немецкий философ) силен инстинкт материнства. И нас любят теперь как детей, непослушных, отбившихся от рук, грубых, но хороших где-то там, на самом дне души. «Ненормальные!» – часто вопят женщины в истерике, когда кончаются силы сделать из нас людей. «Ненормальные!» – иногда ласково шепчут они, увидя искорку доброго, случайно вылетевшую на волю из-под неказистой, грязной, колючей оболочки.
Марина принадлежит к хорошим женщинам. У нее есть ребенок от подобного нам, двухкомнатная квартира, сотенка книг и телевизор. Она изредка дает нам денег на водку, чаще кормит чем-нибудь, чтоб не умерли, продолжали бурную жизнедеятельность на благо неизвестно чего.
Может быть, может быть – даст нам Марина недостающие тысячи на бутылочку. Может быть, может быть – разрешит выпить на кухне… А чем отплатим мы? Избитыми словами благодарности? Чтением стихов?.. Не прикрутим отвалившуюся дверцу у шкафа, не пообещаем вернуть накопившийся долг, на день рождения не подпишем открытки…
Грустные мои думы прервались Серегиным возгласом:
– Смотрите, а кто это там сегодня женится?
Мы как раз идем мимо загса, только по другой стороне улицы. Серега кого-то приметил у храма свадеб и разводов. И мы остановились, всматриваемся в людей, толкущихся возле стеклянных дверей; у них есть цветы в руках, кажется, есть и бутылки.
– Свадьба чья-то, – бормотнул я. – А что?
– Да вон, пятый слева, это не Леха Усольцев?
– В сером пуховике?
– Ну да! Он, он!
– Точняк!
И мы через дорогу, лавируя меж автомобилей, пробиваемся к загсу.
Леха Усольцев учился с Серегой в одной школе, на год младше. Я с ним знаком по студии звукозаписи «Орбита»: он пытался распространять альбомы нашей группы, но безуспешно.
– Леша, привет, дорогой!
– О, какие люди, и без конвоя!
– Чья свадьба?
– Да вы не знаете. Мой начальник женится, Егор Лодыжников.
– А на ком?
– Ну ее вы вообще не знаете, она из Назарова.
Нет, шанс упустить нельзя, это ясно нам троим, как день…
– Слушай, Алеша, – Серега снижает громкость голоса до шепота революционера-заговорщика, – а нам как-нибудь встрять нельзя? У?
– Нет, мужики, исключено. Свадьба на квартире, будут самые близкие.
– А это столпился кто?
– Не знаю. Одна, что ли, свадьба сегодня? – Леха Усольцев начинает раздражаться, ему неприятно наше желание вторгнуться в торжество совершенно незнакомых людей. – Нет, мужики, сами посудите…
– Когда они прибудут? – напирает Серега. – Я у них сам попрошусь.