Наш последний эшелон
Шрифт:
Тихо, очень тихо поднимаюсь я со своей постели, пробираюсь к выключателю. Хлоп! Яркий свет залил кухню. Толстая сытая крыса сидит на столе. Перед ее мордой кусок хлеба. Притягивают черные разумные глаза, блестящая рыжеватая шерсть. Она не боится, она спокойно проходит между рюмок к холодильнику и спрыгивает на пол. Теперь хозяйничать моя очередь. И я ищу, что покурить. Вот в пепельнице есть неплохие окурки. Спичек нет, плохо. А, да, я вчера отложил несколько подмокших на подоконник. Вот они. Закурил. Сел на табуретку, потянулся. Хорошо…
Впереди день. Большой, необъятно большой день. И мы переживем его как надо. Главное – сейчас покурить,
Один окурок, второй, третий. Та-ак. В рюмках есть немного недопитого. Сливаю в одну. Граммов пятьдесят. Неплохо. Выпил, куснул хлеба. Вот так… Теперь можно взять этот листочек, ручку. Всегда есть чем замарать бумагу; в редкие минуты жизненных пауз мы занимаемся этим. Например, вот такое. Вчера, уже поздно вечером, мы брели по тротуару, часто падали поодиночке и все вместе. Почему-то не встречались патрули и нас не забрали. Я упал в очередной раз, упал на спину и увидел звезды. Как-то раньше я так подробно не разглядывал их, а теперь вдруг они в секунду ударили по глазам, и одна показалась мне особенно яркой, близкой до слез, родной. Захотелось туда, к ней, в тишину, в покой желтоватых пятнышек среди черной тундры неба. Меня кое-как подняли, мы двинулись дальше по грубым улицам изученного, сотни раз обхоженного города, мы говорили что-то, смеялись, пели, а звезды светили и светили нам сверху, и та звезда, что поразила мое хмельное воображение, тоже висела там, казалось, беззвучно звала к себе. А теперь, когда есть листок, ручка, необходимое одиночество и тишина, я фиксирую этот случай, как могу…
В зубах я чую старость и везде,
А голова тяжелая такая,
Хочу я улететь к своей звезде
И вот смотрю на небо не моргая.
Звезда все светит, светит вдалеке,
Одна из очень многих в каталоге,
И я стою с желудком налегке
И отрываю от асфальта ноги.
Не хочет звездочка меня к себе принять,
И, значит, зря я на нее молился,
И слезы капают, их больше не унять,
Теперь мне жаль, что я еще не спился.
Ведь лишь мечтою жил до этих пор,
Ведь даже в снах на небе я светился,
Теперь смотрю – на небе желтый сор,
Теперь жалею, что еще не спился.
Неплохое лирическое стихотворение вышло. И вот уже, могу сказать уверенно, день прошел не зря, и вчерашний тоже, – он дал пищу для творчества. Не зря, всё не зря… А теперь, теперь еще надо выпить. Придется заняться вычислениями, может быть, несколько для вас скучными, но необходимыми для меня.
Это Серегина квартира, точнее – его жены. Но жена с сыном уехала к родителям в деревню. Когда вернется, неизвестно. Пока ее нет, мы здесь…
Та-ак, сюда пришли с бутылкой. Вот она – «Русская». Потом появился сосед Витя с «Пшеничной». Выпили. Раскрутили Витю еще на одну; бегал Юрка. Так, что он купил? Эта, позавчерашняя, под столом; эти, у батареи, опустели совсем давно. М-м… И вот эту, последнюю, которую Юрка принес, мы и не добили. Значит, кто-то спрятал на похмелуху. Я лежал уже здесь, Витя срубился в зале, Серега и Юрка были за столом, они еще могли пить. Но этой последней нет. Холодильник я загораживал, шкафчик тоже. Ее унесли в зал или в туалет; может, спрятали под ванной.
И я начинаю планомерное прочесывание. На всякий случай осмотрел и то, что загораживал, когда лежал; проверил под раковиной, за мешком с картошкой. Пусто. Туалет, совмещенный с ванной, тоже не одарил… В прихожей? Могли сунуть в карман одной
На раскладном диване спят Серега и Юрка. Вити нет, наверное, уполз домой. Это осложняет дело: мог забрать водку с собой. Но надежды я не теряю, ищу в серванте, ищу в тумбочке, копаюсь в куче грязного белья в шифоньере. Пусто, пусто, черт подери! И мои руки подергиваются, голова тяжелеет, тело разбивает, ломает невидимое мускулистое существо… Подступает похмелье.
Сел в кресло, взял голову в руки. Затих. Там, в крови, что-то ноет, тянет жилки, просит алкоголя.
– Серега, Юрка, – говорю громко, – пора! Хорош спать!
Оба они ворочаются, зарываются в подушки, стонут, а я толкаю их словами, заставляю очнуться.
– Давайте, пора дальше жить! Серега, Юрка!
– Сен, завязывай. Не ори, – стонут они и с каждым моим и своим словом шевелятся активнее.
И вот Серега, кряхтя, садится на диване, тянется, выдыхает. За ним и Юрка очухался.
– Где водка?
Серега мучительно усмехается:
– Не да-ам!
– Пошли, мочи нет.
Двигаемся на кухню.
– Как, крысы не съели? – говорит Юрка. – Мне приснилось, что от тебя скелет голый остался и мы пошли его продавать.
Серега забеспокоился:
– Продали? За сколько?
– Да не досмотрел. Этот вот, – Юрка махнул на меня, – пришел, разорался…
Серега достал из-под моего матраца пузырь:
– Вот она. Не нашел, хе-хе! Я знаю, куда ныкать!
Я убрал матрац, подушку, повесил в прихожей шинель. Ребята уже сидят за столом, водочка разлита. Юра пытается покурить.
– Ну что, за новый день? – предложил Серега, подняв свою рюмку.
– А я уже стих написал. Сейчас выпьем, зацените.
– Давайте, тянуть нельзя, а то пахма накроет! – Юрка скорей заглотил свою дозу, понюхал хлеб, сделал затяжку мизерного окурка и обжег пальцы.
После первой я прочитал про звездочку. После второй Серега нашел свое вчерашнее, которое успел записать перед отрубом.
Плоскость зеркал уходящего дня
Сдирает получше наждачного круга.
Друг друга мы не найдем,
Случайно встретив друг друга.
– Вот, смотрите, еще хотел что-то писать, но силы оставили. Могла выйти поэма…
– Да и так неплохо, очень неплохо, – перебил Юрка. – Еще есть? Сен, наливай!
Для непривычного человека выглядим мы не слишком-то симпатично. Заросшие лица, под глазами темные пятна от усталости и жизненной гонки. Серега худой, грязные волосы торчат в разные стороны, во рту чернеют больные зубы. Пухлый некогда Юра сбросил за полгода килограммов двадцать, сделался стройным, носит джинсы, которые стали ему тесны еще лет в семнадцать. Лицо опухшее, бледное, хайры висят сосульками. Себя я не видел в зеркале давным-давно, не могу сказать, как выгляжу. Зато вот глаза у Юрки и у Сереги, да, думаю, и у меня, очень выразительные; словно про нас поговорка: «Одни глаза остались». А что еще надо? Глаза все решают.
– Ну, дай бог, не последняя!
Глотаем горячие капли, ставим рюмки на стол. Вот, пока все. Серега начинает что-то писать, Юрка делает самокрутку, я чищу картошку.
– Сейчас пожрем и сходим к Лагутину.
Ребята согласно кивают; у Лагутина можно разжиться десяточкой, и живет он в двух шагах.
– Если Лагутин обломит, пойдем в пед.
– Угу, угу.
Между рамами, в окне, пакетик с жиром. И картошка жарится на нем вкусная, золотистая, питательная. Еще бы чесночку или лука и соли немножко…