Наш Современник 2006 #2
Шрифт:
Другое дело — насколько эти программы реалистичны. Скептицизм в их отношении можно бы признать оправданным, если бы общество проявляло к ним хоть какой-то интерес. Однако программы, да и солидные исследования отвергают с порога, не открывая. Что свидетельствует: люди отнюдь не горят желанием узнать, как о н и должны действовать в кризисной ситуации. Нет, они, как правило, ждут, что за них ее исправит кто-то другой и принесет результат на блюдечке.
Разумеется, такие ожидания (а соответственно и вопрошания) бессмысленны.
Впрочем, существует простейший способ переломить ситуацию. Он не требует от человека никаких усилий, кроме минутной сосредоточенности и толики воли. Достаточно в день выборов прийти на избирательный участок и проголосовать за смену власти. И не говорите,
Результат подтасуют? Это возможно только при низкой явке и небольшом разрыве между конкурентами. Ясно выраженную волю миллионов исказить невозможно. Была бы воля!
В с е наши соседи из Восточной Европы и даже все постсоветские республики до Урала уже не по разу произвели ротацию власти. Ярых “демократов” сменили бывшие коммунисты, а в некоторых государствах и они вынуждены были освободить место новым конкурентам. Можно спорить о том, много ли от этой смены выиграли простые люди. Хотя следует признать, что уровень жизни у наших соседей повыше. Надо думать, они все-таки чего-то добились, заставив правителей прислушиваться к своим нуждам и настроениям.
И только в России народ проявляет п р о т и в о е с т е с т в е н н у ю и н е р т н о с т ь. Будучи недовольным властью (о чем свидетельствуют в с е соцопросы), он неизменно голосует за эту самую власть. Если нас и впрямь интересует вопрос: что делать? — его следует конкретизировать: к а к п р е о д о л е т ь р а з р ы в между настроениями людей и их выбором? Очевидно, однако, что эта тема выходит за пределы моей работы.
Я стремился обобщить результаты деятельности системы “Путин” за шесть лет (с 2000 по 2005-й). Я считал нужным сделать это, потому что люди сплошь и рядом оправдывают свое безволие и бездействие: мы, мол, многого не знаем. Довод не вполне искренний — ведь не могут же они не видеть происходящего! В то же время информационный голод, особенно после перехода основных телеканалов под государственный контроль, действительно существует.
Надеюсь, моя книга поможет хотя бы отчасти удовлетворить его. После прочтения незнанием уже не отговориться.
Дмитрий Урнов ВАДИМ и БАХТИН
… Пришлось вырвать рукопись из его [Бахтина] рук (вырвать в прямом смысле, что может засвидетельствовать присутствовавший при этой сцене литературовед Д. М. Урнов).
Вадим Кожинов
“Судьба России: вчера, сегодня, завтра”.
Военное издательство, 1997, стр. 191
…Начинали только о Бахтине и говорить. Всемирная слава создавалась усилиями моих однокорытников, чуть меня постарше. Это Вадим (Кожинов), Сергей (Бочаров) и Генка (Гачев). Прежде всех — Вадим. Он сотворил Бахтина таким, каким его знает мир, избегая при этом упоминать истинного пророка литературоведческого божества. А не будь Вадима, не было бы Бахтина, или, точнее, бахтинизма. Речь шла не о дутой величине, слава которой организуется, но люди верят славе, большой, очень большой славе, поэтому начертать аршинными буквами имя Михаила Михайловича Вадим считал нелишним, ведь его приходилось воскрешать после многих лет несуществования.
Всё совершалось у нас на глазах. Как тараном пользуясь авторитетом своего тестя, В. В. Ермилова, Вадим пробивал стену бюрократических препон, теснил амбиции влиятельных лиц — препятствие на пути фигур новых, способных изменить установленную иерархию и заставить признанных потесниться. Преодолевая инерцию среды, он делал всё, что в подобных случаях делается. То было подвижничество, ибо, создавая такое явление нашего времени, как “Бахтин”, Вадим не искал славы. А Владимир Владимирович ради дочери слушался его, а заодно патронировал и нам.
Выдумывал бы я прошлое задним числом, если бы не признал, что доброта Ермилова ко всем нам, в том числе и ко мне, заставила наше поколение сотрудников Отдела теории в Институте мировой литературы пересмотреть его репутацию свирепого литературного экзекутора. И то был не частный случай, хотя переоценка активного участника литературно-политической бойни 20-30-х годов, которого в наше время иначе как “беспринципной собакой” уже не называли, началась по личным мотивам. В конечном счёте эта переоценка привела нас к совершенно иному представлению о литературной борьбе по сравнению со всё ещё общепринятым: консерваторы и новаторы, левые и правые, передовые и отсталые, тирания и свобода, диктатура и демократия, застой и прогресс. В результате сложилось представление о борьбе не принципов, а людей, из кантианского “кривого полена” выструганных существ, которые не укладываются в принципы, а только вооружаются ими, как знаменем, в схватке за место под солнцем, за существование. Стало ясно: если наш покровитель, Владимир Владимирович, некогда показал себя, допустим, “цепным псом”, то ведь те, на кого он кидался, не спустили бы ему, попадись он им в тёмном литературном закоулке. Вызов “доругаться” оставил ему в своей предсмертной записке его полный тезка, Маяковский, о котором один из наших университетских преподавателей сказал: “бандит”. Профессор Бернштейн, считавшийся свидетелем надёжным и беспристрастным, употребил это слово без кавычек, говоря о поэте талантливейшем — тоже без кавычек. Ничего про амбивалентность мы тогда и не слыхали, оставаясь как бы британскими (то есть образцовыми) ханжами на советский лад, и в моём ещё не окрепшем сознании противоречивая характеристика не умещалась. Подобно викторианцам девятнадцатого века, мы полагали, будто хороший поэт должен непременно быть хорошим человеком, а “хороший” означало “приятный во всех отношениях”.
У Вадима итогом переоценки стал пересмотр отечественного прошлого. “С литературоведением покончено, — с некоторых пор стал он говорить. — Надо приниматься за историю”. И вот семнадцать книг, написанных за последние годы жизни. Вадим сам назвал мне это число, а когда-то он же назвал число “четырнадцать” — столько насчитал у себя болезней. Когда он подобные подсчёты производил, манерой выражаться Вадим напоминал гоголевско-ливановского Ноздрёва, особенно в тот момент, когда Ноздрёв оказывается не в силах устоять перед искушением использовать невольно как бы сами собой подвертывающиеся подробности, хотя эти подробности, вроде брички, отданной то ли попу, то ли лабазнику, между собой не согласуются. Но сколько бы там на самом деле ни было недугов, один из них дождался-таки своего часа, тем более что по-бодлеровски Вадим жёг свечу с двух концов. Всё же судьба даровала ему новую жизнь, и он прожил её на втором дыхании, поглощая, усваивая и творчески используя огромный исторический материал. На склоне лет чаще всего существуют за счёт прежних накоплений, и не зная Вадима, трудно было бы поверить, что можно столько поглотить и перемолотить. Но он обладал исключительной цепкостью восприятия, выхватывая из текста самую суть. Однажды, возвращаясь из Козельска после открытия в Оптиной памятных досок братьям Киреевским, мы сидели в электричке рядом и читали одну и ту же страницу. “Глядит в книгу, да видит фигу”,- вдруг брякнул Вадим и ткнул пальцем в строку, важнейшую, которую я в самом деле проглядел. Воскрешение же Бахтина Вадим считал делом жизни, всей жизни.
Прежде чем поддержать затеянную зятем пробахтинскую кампанию, Ермилов отстоял написанную тем же зятем с дружиной трехтомную “Теорию литературы”. Со временем трехтомник признали за новое слово, “Теория” стала опознавательным знаком ИМЛИ, её провозгласили славой и гордостью института, а поначалу, с первого тома, в зародыше, ту же “Теорию” хотели похоронить и, пожалуй, похоронили бы, если бы не Ермилов.
Три тома держались одной идеей — содержательность формы: “что” и “как” нерасторжимы, короче, органика. Идея восходила к субъективному идеализму романтической эпохи. Ах, идеализму! Пусть на тех же идеалистов ссылался сам Маркс, но — ищите да обрящете, при желании. И в “Теории” нашли нечто немарксистское, да ещё к тому же и антипартийное. То был только предлог, на самом же деле вели подкоп и воевали против Якова (Я. Е. Эльсберг), еще одно историческое лицо с мрачной репутацией. А Яков Ефимович являлся вдохновителем “Теории”: олицетворение едва отошедшего сталинского прошлого, он сумел зажить новой жизнью, сплотив молодых и подвигнув их на новое слово.