Наша фантастика, №3, 2001
Шрифт:
— Называй это как хочешь, — тряхнул головой я. — Но та часть меня, которая не подвержена тлению, после смерти должна пребывать там, где уже ничто не напоминает о жизни.
— Я есмь воскресение и жизнь, — со значением произнес Назаретянин. Подняв указательный палец, он повторил это еще раз: — Воскресение и жизнь! Но отнюдь не смерть, Лазарь. Над смертью не властен никто.
— Значит, ты не можешь снова сделать меня мертвым, — подытожил я.
— Ты знаешь о смерти больше, чем любой другой человек, топчущий эту землю, Лазарь, — ласково улыбнулся мне Назаретянин.
— Даже больше
— Я вообще ничего не знаю о смерти, — усмехнулся он. — И никогда не узнаю, потому что я бессмертен.
— Ты в этом уверен?
— Бог не может умереть. Я покину землю, когда Отец Мой Небесный призовет меня к себе. Но для меня это будет не смерть, а переход в иную ипостась.
— А что делать мне?
Назаретянин вложил мне в руку серебряный кубок и наполнил его красным вином из кувшина.
— Пей вино, Лазарь, — сказал он. — Наслаждайся жизнью, пока у тебя имеется такая возможность.
Голос Назаретянина был ласковым и даже как будто сочувственным, но слова его звучали для меня как издевка. Мне хотелось выплеснуть вино в лицо Назаретянину, но, встретившись глазами со взглядом его блеклых серо-голубых глаз, в которых, казалось, навечно отпечаталась смертельная усталость и тоска, я послушно поднес кубок к губам и, запрокинув голову, влил вино в горло.
— Вот и славно, — улыбнулся Назаретянин. — Вот и хорошо. Прими свои страдания, Лазарь, как бесценный дар, и уверуй всею душою в Меня и Отца Моего.
— Ради чего я должен страдать? — спросил я.
— Во имя Моего торжества, — ответил Назаретянин.
Если бы в глазах у меня были слезы, то сейчас они, наверное, потекли бы по щекам, потому что душа моя исполнилась не веры и благодати, а глубокой, щемящей жалости к Человеку, сидевшему рядом со мной. Он обладал великой силой и властью над людьми, но сам не знал, кем она ему дана и с какой целью следует ее употребить. И это являлось для него источником постоянных душевных мук. Единственным выходом для него могла бы стать смерть. Он сам в нее не верил, но при этом она манила его к себе, восхищая и пугая одновременно. И ему была нужна не простая смерть, а смерть прилюдная, исполненная бесконечного страдания. Только так он рассчитывал обрести то, что искал, — покой и сознание того, что прожил жизнь не зря.
— Почему именно я? Разве мало было вокруг других мертвецов?
— Так случилось. — Голос Назаретянина прозвучал тускло и невыразительно.
— Так случилось… — повторил я и усмехнулся.
Он воскресил меня в надежде, что я смогу рассказать ему о смерти. Он хотел хоть что-нибудь узнать о ней прежде, чем окончательно свернуть на выбранный для себя путь. Ему было страшно. Он боялся не столько самой смерти, сколько того, что смерть и для него, Сына Божьего, как сам он себя называл, может стать концом всего. Но, не решившись испытать себя смертью, он так и остался бы только тем, кем являлся сейчас, — странствующим искателем вечной истины, окруженным горсткой учеников.
— Ты хочешь знать, что такое смерть? — спросил я у Назаретянина, глядя ему в глаза.
Вместо того чтобы прямо ответить на мой вопрос, Назаретянин сделал неопределенный жест рукой.
Тогда я просто встал и ушел.
Уже
Прямо перед собой я видел лицо наемного убийцы, искаженное гримасой, которой невозможно было дать определения. Он знал, что сейчас я должен захрипеть и, обхватив руками распоротый живот, рухнуть на землю. Он с нетерпением ждал этого момента, чтобы убедиться в том, что работа выполнена, и одновременно боялся его, потому что считал, что каждая новая жертва ложится страшной тяжестью на его грешную душу. Он боялся самого момента умирания, думая, что вырвавшаяся на свободу душа невинно убиенного способна и его душу прихватить с собой в царство мертвых. Левый глаз у него был чуть прищурен, а в уголке правого застыла капелька влаги, — казалось, убийца в любой момент готов расплакаться.
Я видел нож, по рукоятку вошедший в мой живот, но при этом абсолютно ничего не чувствовал: ни боли, ни даже просто легкого зуда в пораженном месте.
На лице наемного убийцы появилось выражение удивления — жертва вела себя совсем не так, как ей было положено. Он дернул рукоятку ножа на себя, собираясь нанести новый удар, но я схватил его руку за запястье и держал, не позволяя вытащить лезвие ножа из раны.
— Кто послал тебя? — тихо спросил я у убийцы.
Лицо его исказила гримаса ужаса. Он рванулся изо всех сил, но хватка у меня была поистине мертвой. Однако лезвие ножа перерезало что-то у меня в животе, и на руку убийцы потекла бурая, вязкая и, как я полагал, омерзительно воняющая жижа. Глаза несчастного едва не вылезли из орбит. Опасаясь, что от ужаса он может закричать, я схватил его за горло и повалил на землю.
— Кто послал тебя? — повторил я вопрос, приблизив лицо свое к лицу убийцы.
— Каиафа… Первосвященник… — едва слышно просипел он.
Я чуть ослабил хватку руки, сдавливающей наемному убийце горло.
— Зачем?
— Из-за Назаретянина… Первосвященники считают, что если он и дальше станет творить чудеса, то многие уверуют в него… И тогда придут римляне и овладеют местом этим и народом, его населяющим…
Я отпустил убийцу и поднялся на ноги.
— Иди, — взмахнул я рукой. — Иди к Каиафе, пославшему тебя, и скажи ему, что Лазарь мертв.
Убийца приподнялся на локте и недоверчиво посмотрел на меня.
— Иди! — снова взмахнул рукой я.
Бедолага одним прыжком вскочил на ноги и, бросив нож, кинулся в заросли можжевельника.
Я приложил руку к ране на животе. Из брюшной полости по-прежнему сочилась какая-то вязкая слизь. Оторвав край от полы хитона, я сложил материю в несколько раз и заткнул ею дыру в животе. После этого я подошел к сикоморе, положил правую руку на ее шершавый ствол и, наклонившись, очистил желудок от всего того, чем угощал меня Назаретянин.