Наша трагическая вселенная
Шрифт:
Милли отхлебнула глоток кофе.
— Когда Бекка приезжает на выходные, предполагается, что меня дома быть не должно. Я ведь собиралась к нему переехать, ты знаешь? Правда, Питер все время размышлял, сможем ли мы «не говорить об этом Бекке» год-другой, и спрашивал, не затруднит ли меня уезжать в Лондон или куда-нибудь еще и прятать свои вещи в те выходные, когда она приезжает. Он не в состоянии сказать «нет» никому из своих детей, ты сама знаешь, и получается, стоит ей только позвонить и сказать, что она едет, как мне нужно срочно менять планы. Он сомневался в том, надо ли мне перевозить к нему арфу, потому что на время приезда Бекки ее было бы не так-то просто спрятать. Мне ужасно надоело чувствовать себя так, будто я делаю что-то преступное! В прошлый раз, когда Бекка приезжала, у меня был день рождения. Питер забронировал нам столик в ресторане в Дартмуре, но потом отменил бронь, извинился передо мной и спросил, не расстроюсь ли я, если мы отпразднуем в какой-нибудь другой день. Самое печальное, что у меня нет ни собственных детей, ни собственных внуков, и никогда не будет, если я останусь с Питером, поэтому выходит, что вся моя жизнь полностью посвящена ему, и только малюсенький ее кусочек — мне самой. И так будет всегда. Я никогда не буду для него на первом месте, даже несмотря на то, что я всегда рядом, мне по-настоящему, интересен он и его жизнь, я волнуюсь о том, как идут дела в кафе, мне важно, как продвигаются его уроки на саксофоне и какую книгу он недавно прочел. Это я слежу за тем, чтобы он упражнялся в гаммах, и делаю ванну, когда он неважно себя чувствует. Бекка звонит, только когда ей от него что-нибудь нужно и когда поссорилась с мужем и хочет на несколько дней от него уйти. А до самого Питера ей нет никакого дела. Но почему-то он страшно паникует из-за своих детей. Он не хочет делать мне больно, но это все равно происходит, потому что он находится в чудовищном положении. Он даже не может попросить Бекку приехать в какое-нибудь другое время, потому что у меня сегодня день рождения, так как точно знает, что в ответ она скажет что-нибудь вроде «И сколько лет ей исполняется? Семнадцать?».
— Я никак не могу понять, какое им всем дело до ваших отношений, — возмутилась я. — Ведь их мать умерла не на прошлой неделе. Отец имеет право жить дальше — неужели они этого не понимают?
На Хай-стрит резко задул ветер, и я застегнула куртку. Беша так и лежала, свернувшись калачиком, на коленях у Милли. Теперь Милли держала кофе одной рукой, а второй гладила Бешу. Будь Беша кошкой, она бы мурлыкала от удовольствия.
— Им не нравятся наши отношения, потому что они чувствуют себя неловко, — объяснила Милли. — Им не хочется портить себе дни рождения, Рождество и другие праздники необходимостью представлять себе меня в постели с их отцом. Вот к чему все сводится. Мы, как ни крути, живем в ужасно консервативном мире. Бекка — это авторитет, потому что она живет согласно правилам, у нее есть прекрасный дом (ну, я предполагаю, что он прекрасный), и мебель у нее лучше и чище нашей, и муж, и трое славных ребятишек, — и все это, конечно же, дает ей право судить меня и решать, как мне жить. И знаешь, что печальнее всего? Ни она, ни Кристофер не понимают, что душа не стареет. В шестьдесят пять человек остается тем же, каким он был в двадцать восемь, ну плюс то или иное количество жизненного опыта и то или иное количество мудрости. Питер иногда ведет себя совсем как ребенок, и, хотя общих знаний у него больше, чем у меня, когда я говорю с ним о важных вещах, мы совершенно равны. Ну и, конечно, в разговорах о музыке я становлюсь мудрой старухой, а он — мальчишкой. Он пока даже не может осилить минорные гаммы. В общем, все не так уж просто и однозначно. Когда Бекке и Энту исполнится по шестьдесят пять, они останутся примерно такими же, какими были в двадцать восемь. Так что если сейчас одному из них в душе двадцать восемь, а другому шестьдесят пять, разницы никакой не будет. С Кристофером то же самое. Вот он что же, отказался бы от тебя, будь тебе шестьдесят или двадцать?
Я представила себе, каково это — прожить с Кристофером до тех пор, пока нам обоим не исполнится по шестьдесят пять, и поняла, что, наверное, лучше мне сразу застрелиться. Я не стала говорить этого Милли, но если бы один из нас был намного моложе или намного старше другого, у нас бы ничего не получилось. Одной из тех немногих вещей, которые нас до сих пор объединяли, было то, что нам обоим было под сорок; а еще объединяющим моментом служило то обстоятельство, что мы уже были вместе, и инерция одерживала верх над энтропией. Я вспомнила, как увидела загорелые, неподвластные возрасту руки Роуэна — он оперся ими о стол, когда мы в первый раз пришли в «Лакис», и как я вдруг поняла, что мне хочется к ним прикоснуться. Я удивилась этому своему желанию, потому что пожилые мужчины никогда меня не привлекали. Но тогда, увидев, что у его рук будто вовсе не было никакого возраста, я поняла, что он мужчина, такой же, как любой другой, у него тоже есть и чувства, и воспоминания, и надежды, и сердце, и обнаженное тело, прямо вот тут, под одеждой…
— Знаешь, Питер сказал мне, что собирается запретить Кристоферу приходить, — вспомнила я.
— Правда?
— Да.
Милли посмотрела на чернеющее небо, а потом снова на меня.
— И что же, запретил?
Я подумала про открытку с пожеланиями скорейшего выздоровления, которая пришла в то утро вместе с вложенной внутрь двадцатифунтовой купюрой. Кристофер разорвал открытку, но двадцатифунтовую купюру рвать не стал. Он дал ее мне, чтобы я купила ему лекарств, и я взяла ее, потому что не знала, как в таком случае поступить.
— Сомневаюсь, — ответила я.
Когда я приехала домой, было уже шесть. Я попыталась позвонить, выезжая из Тотнеса, но мне никто не ответил. Разве нельзя снять трубку левой рукой? Я представляла себе, что он лежит мертвый на полу, потому что принял слишком много болеутоляющих; или в постели, изможденный болью и такой одинокий; а может, он просто не слышит звонка из-за гула отчаяния, которым заполнена его голова. Я ехала по полосам и чувствовала, как в пищеводе у меня назревает изжога, которая, как какое-то внутреннее чудовище, пытается прогрызть себе путь наружу. Но когда я открыла входную дверь, единственный гул, которым оказался заполнен дом, доносился из телевизора — играла смутно знакомая хип-хоповая песенка из начала девяностых.
— Солнышко? — позвала я. — Ты не поверишь…
Кристофер сидел на диване, улыбаясь и пританцовывая.
Перед ним на журнальном столике лежало «Искусство жить вечно». Я не помнила, чтобы оставляла его там.
— Привет, малыш! — обрадовался он. — Я нашел новый канал. Олдскульный хип-хоп! Иди сюда, посмотри со мной — навевает приятные воспоминания.
— Хорошо, сейчас только поставлю чайник. Ты не поверишь, какой у меня вышел денек.
— Может, я сам справлюсь с чайником? У тебя вид совсем измученный.
— Да нет, все нормально. Я поставлю. Ты чай будешь? Обезболивающее принял? Если нет, то и не надо, я купила тебе коры белой ивы. Еле ее нашла, но, похоже, это хорошая вещь и…
— Спасибо, малыш. Чай буду, если это тебя не затруднит, и новые таблетки тоже буду. Ты так обо мне заботишься. Прости, что я в последнее время вел себя как засранец.
— Да ничего ты такого…
— Вел, я знаю. Я сегодня об этом целый день думал. Прости меня. А еще я читал эту книгу, которую тебе дал Джош. Потрясающе! Мы все будем жить вечно! Просто невероятно, что ты ничего мне об этом не рассказала, — наверное, подумала, что я ничего не пойму. Раньше я в науке ничего не смыслил. Но сейчас у меня такое ощущение, будто жизнь открылась мне заново! Пожалуй, теперь я буду читать научные книги.
На экране какой-то парень в нейлоновом спортивном костюме указывал на часы, висевшие у него на шее.
— Да что ты! — выразила я изумление, наливая воду в чайник. — Ну и ну.
— Ага. Потому что, знаешь, ничего не стоит начать считать, что в жизни нет никакого смысла. Не знаю, говорил ли я тебе когда-нибудь, но, когда умерла мама, я стал ужасно потеть по ночам, просыпался весь мокрый, дрожал от холода и все думал и думал о черной пустоте, которая ждет нас где-то там. Когда я был маленький, я считал, что умереть могут все, кроме меня. А потом вырос и понял, что смерти не избежать никому, и тут еще это случилось с мамой, и мне было чертовски хреново, понимаешь? А из-за этой книги я снова почувствовал себя ребенком. Пожалуй, даже напишу этому Келси Ньюману письмо, поблагодарю его. К тому же все эти научные вещи у него получились такими понятными! Мне прямо стало ясно, каким образом вселенная, погибнув, отдаст всю свою энергию, чтобы создать точку Омега. Все очень доходчиво. Вот только во всей этой фигне про Второй Мир я пока не разобрался. У тебя ведь есть его новая книга? Кажется, Оскар тебе ее присылал? Прямо не терпится прочитать!
— Извини, солнышко, нового Ньюмана я уже кое-кому отдала. Но как только мне его вернут, сразу дам тебе. Я же не знала, что ты захочешь почитать эту книгу, а так, конечно, не стала бы ее никому отдавать.
Повисла пауза, и через несколько секунд Кристофер произнес:
— Кому?
Чайник вскипел, и я налила воду в две чашки. Теперь, когда у меня были деньги, я снова стала класть каждому из нас по пакетику, а не делить один на двоих. Меня всегда бесило, что Кристофер не обращал внимания на такие вещи. Если бы он заваривал чай лучше, когда у него появлялись деньги, я бы всегда замечала, что у него появились деньги. Но ему было наплевать, какого сорта чай я заварила и сколько пакетиков оказалось в мусорном ведре. Интересно, а Роуэн заметил бы все это? Пока чай заваривался, я начала разбирать сумку с покупками: таблетки из коры белой ивы, соль для ванн с арникой и остальные вещи из «Зеленой жизни».
Кристофер выключил телевизор, и тишина эхом разлетелась по кухне.
— Кому ты ее дала?
— Что? А, да Джошу.
— Ты встречалась с Джошем? Когда?
— Я была в Тотнесе, покупала тебе лекарства, ну и по дороге домой завезла ему книгу.
— Значит, ты встречалась с ним сегодня.
— А разве нельзя?
Повисла еще одна пауза. Кристофер смотрел в сторону.
— Почему же? — мрачно произнес он.
— Я-то не знаю почему. Это ты разволновался.