Наша трагическая вселенная
Шрифт:
Если я извинюсь, Кристофер примет меня обратно? Я представляла себе, как он приходит домой с букетом цветов и обнаруживает, что меня нет; он идет к Либби, чтобы заставить ее рассказать ему, где я. Дальше в моей фантазии он появлялся в Торкроссе одновременно с Роуэном, который узнал о моем местонахождении примерно тем же способом, и я просила Кристофера уехать. Но что если Кристофер приехал бы за мной, с этими своими цветами, а Роуэн — нет? И что это были бы за цветы? Зная Кристофера, я могла бы догадаться, что он выбрал нарциссы из Роял-авеню-гарденс. «Малыш, природа принадлежит всем» — вот как он ответил бы, когда я отчитала бы его за вандализм. Потом я сказала бы, что именно поэтому муниципалитет их там и сажает, и мы бы крупно поссорились. Все равно я терпеть не могла запах нарциссов. У меня
Мой домик в Торкроссе казался чистой страницей, на которой еще ничего не было напечатано. Распаковать свои вещи мне толком не удалось, потому что у меня там почти не было мебели, в связи с чем я несколько часов сидела на стуле и смотрела в окно. Мимо иногда проходили люди, и в какой-то момент по берегу пробежала женщина с дочкой — они вместе влетели, подняв фонтан брызг, в ледяное море. Бородатый мужчина установил у скал штатив и начал фотографировать камни. Приблизительно через час под окном прошли двое: женщина, похожая на гору, и мужчина, похожий на отшельника. Я бросилась к двери и выбежала на улицу, почти не сомневаясь в том, что это Ви и Фрэнк, которые приехали меня разыскать, — я была так рада и благодарна. Но при свете дня стало очевидно, что это не они. Эти двое говорили с валлийским акцентом, и у них был вест-хайленд-уайт-терьер. Я вернулась в дом.
В шесть часов все за окном резко перекрасилось в сумеречные цвета. Море и небо стали одинаково чернильно-синими и превратились в общий размытый фон, разрезанный иссиня-черной полосой темнеющего горизонта. Мне захотелось это сфотографировать. На снимке все получилось бы синим, и полосы песка, моря и неба почти не отличались бы друг от друга. Когда стало слишком темно, чтобы смотреть в окно, я устроилась перед камином на огромном старом диване, укрывшись одеялом и захватив с собой бутылку вина, которую дала мне Либби. Я пила, пила и вскоре уснула, а тем временем какая-то космическая сила залила чернилами оставшиеся кусочки неба. Ночью мне несколько раз показалось, будто у меня звонил мобильный, но, проснувшись, я не увидела на дисплее никаких пропущенных звонков.
Утром в понедельник мне позвонила мать. — Ты никогда не подходишь к домашнему телефону! — набросилась она на меня. — Я, пожалуй, вообще перестану туда звонить — буду всегда набирать тебе на мобильный!
Я отложила в сторону книгу Айрис Гласс, которую читала с самого утра. В ней были, конечно, и советы по хозяйству (например, о том, как прочистить слив в раковине с помощью пищевой соды и уксуса или самостоятельно приготовить из оливкового масла и лаванды полироль для мебели). Но кроме этого тут были схемы для вязания, выкройки, ноты народных песен, которые хорошо играть по вечерам, и молитвы за моряков. Каждая глава заканчивалась «пословицами Айрис». Среди них были, например, такие: «Перемен не бывает, несмотря на то что все постоянно меняется» и «Надежда расцветает так же несмело, как бутоны у горшечного растения». Я загнула страницу в начале главы о вязании и штопке носков. В Тотнесе был магазин, торговавший пряжей, и я собиралась как-нибудь заехать туда и купить себе пару мотков. Может, мне удастся научиться вязать носки самой с помощью инструкций Айрис.
— А с Кристофером ты разговаривала?
— Нет! У вас там никто не подходит. Что случилось? Мег?
Я и не думала, что мне грустно, но вдруг услышала собственные рыдания.
— Мег? Что с тобой?
— Все нормально, — сказала я. — Нет, правда, все хорошо. Я ушла от Кристофера. Переехала.
— О, слава богу! И где же ты теперь? Почему ты не приехала к нам? Приезжай, мы о тебе позаботимся.
— Спасибо, мам, но мне здесь хорошо. Телевизионщики заплатили мне денег. Помнишь, та женщина, с которой я встречалась в Лондоне в прошлом году? Ну та, с рыбой-мечом? В общем,
— Куда «сюда»?
— Это небольшой домик у моря. Я сняла его ненадолго — до тех пор, пока не придумаю, как быть дальше.
— Значит, ты все равно осталась в Девоне.
— Ага.
Что-то в ее интонациях заставило меня добавить:
— Это мой дом. У меня тут друзья, и много чего происходит.
— Новый мужчина?
— Нет! Мам, ну ты что! Я ведь только рассталась с Кристофером.
— И что ты планируешь делать?
Я немного подумала, прежде чем ответить.
— Буду писать статью. Хотя нет, это неважно. Статья — это ерунда. Мне кажется, мы придаем слишком большое значение планам. Я, может, буду вязать носки. А еще надо вернуться к роману, но не знаю, скоро ли я на это решусь.
— Так ты там одна, в этом своем «домике»?
— Тут еще Беша. Ей здесь ужасно нравится. Мы сегодня утром уже ходили гулять по пляжу. Смотрели, как встает солнце. И когда мы вернулись, я испытала такое удивительное чувство, словно внутри у меня оказалось намного больше пространства, чем было раньше. Я приготовила себе завтрак — именно такой, какой хотела, потом убрала со стола и вымыла посуду, и все это так легко, без усилий. Я не брала с собой много вещей, но у меня тут есть несколько книг и гитара, и любимая кружка, и кастрюля для варенья, и всякое такое, и мне приятно понимать, что никто их не сдвинет с места и ничего не разрушит, никто не войдет и не начнет со мной ругаться. Я думала, что буду долго тосковать и месяцами привыкать к переменам, но я уже чувствую себя так, будто никогда не вернусь назад. Мне одной тут очень… безмятежно.Здесь все не так запутанно. Я купила в местной лавке столько чистящих средств, ты не поверишь! Даже резиновые перчатки.
Я не стала говорить матери о том, что пользоваться всем этим я не собиралась — ведь теперь я прочитала книгу Айрис. Отныне для уборки дома я буду использовать лимон, уксус, соду, лавандовое масло и горячую воду. Я очень обрадовалась, узнав, что существует альтернатива всем этим средствам, напоминавшим мне о рекламных роликах, где показывали людей с идеальными зубами, героическим выражением на лицах и такими детишками, будто они собрались на митинг гитлерюгенда. Даже на бутылке с хлоркой, которую я купила, была изображена ухоженная женская рука, открывающая особую, защищенную от детей крышку.
— Хм-м, — проговорила мать. — Когда я ушла от твоего отца, я ела пирожные. Ты, может, даже помнишь это — ты тоже их ела с удовольствием. У меня было такое ощущение, будто мне можно делать все что угодно, потому что теперь не нужно думать, одобрит он это или нет. А пирожные он никогда не одобрял. Не сыр, не вино, не мясо, не соль, а именно пирожные — наверное, видел в них что-то женственное. Он терпеть не мог пирожные, потому что они были чувственные, липкие и пышные, и, наверное, еще потому, что их очень любила я. Он никогда не был сладкоежкой, и в этом нет ничего плохого, но он с презрением относился ко всем, кто любил сладкое. Помню, как-то раз я зашла на чай к Мэдди Купер, и она угощала меня сладостями. Это были такие маленькие слоеные штучки, она купила их в какой-то лондонской кондитерской. Мы с ней что-то праздновали, я уже даже не помню что. И вот сидим мы, пьем «эрл-грей» из фарфоровых чашек, едим эти изящные пирожные, и тут является твой отец (принес Калебу какую-то книжку) и — боже, я помню это так ясно, будто это было вчера! — говорит: «А вы, значит, как всегда, обжираетесь?» Ну что за свинство! И Роза, малышка Роза, которой тогда было не больше десяти, очень серьезно произнесла: «Какой вы злой, мистер Карпентер».
Мать замолчала. Я хотела было заметить, что у Розы вообще была удивительная способность говорить то, о чем другие только думают, но по вполне понятным причинам не произносят вслух. Она в этом смысле мало чем отличалась от попугая или несмышленого младенца. Но я ничего не сказала, потому что вдруг услышала, что мама плачет.
— Мег, — проговорила она. — Очень тяжело об этом говорить, но вообще-то я звонила, чтобы сказать тебе, что Роза умерла. Вчера. Самоубийство. Так пишут в газетах.