Наша трагическая вселенная
Шрифт:
— Заказы? — я расхохоталась. — Да я еще даже до пятки не дошла. Это мой самый первый носок, и он станет последним, если я с ним не справлюсь. Впрочем, его всегда можно превратить в гетру.
— Нет ничего лучше, чем носки, сделанные своими руками, — сказал он. — Она всегда мне их вязала.
— Айрис?
— Да. Она полдеревни обеспечивала носками. После того как поносишь носки домашней вязки, покупных уже не захочешь. Это совершенно разные вещи.
— Знаешь что? — сказала я, прищурившись. — Если я довяжу эту пару — а на нее, предупреждаю, может уйти миллион лет, — следующую свяжу для тебя. В благодарность за домик и все остальное. Мне
— Ну что ты, не стоит благодарности, — сказал он, возвращая на нос очки. — Я все время над тобой подшучиваю.
Я пожала плечами.
— Да ничего. Кстати, я тут собираюсь написать о книге Айрис в газету. Может, ты захочешь сказать об этом издателю?
Эндрю улыбнулся.
— Спасибо, старина. А вообще, чего это я? Кто же отказывается от вязаных носков? Свяжешь мне пару — и можешь пользоваться дровами бесплатно. Плюс — несколько бесплатных пинт «Зверя», то есть нет, много бесплатных пинт.
— Договорились!
Эндрю ушел за стойку мыть бокалы. А я продолжила вязать, пока полчаса спустя в дверях не появилась Либби с коробкой ревеня в руках.
— Ха-ха! — поприветствовала она меня.
— Ха-ха, — ответила я. — Ладно, я сварю варенье.
Она поставила ревень на край стола, подсела ко мне и сняла солнечные очки.
— Охренеть, ты вяжешь носок!
— Да.
— Черт возьми, кто тебя научил? У тебя завелась новая лучшая подруга?
— Ну что-то вроде того, только мертвая.
Я рассказала Либби про Айрис Гласс.
— А самое крутое — это то, что мне дали в газете колонку и я каждую неделю должна «тестировать» новое хобби. Вот в следующий номер собираюсь написать о вязании носков.
К нам подошел Эндрю и обратился к Либби:
— Она целыми днями сидит в доме, вяжет, шьет и что-то мастерит. Отвезите ее в ночной клуб или куда-нибудь еще, пока она окончательно не превратилась в старика-отшельника.
Он рассмеялся и спросил, чего ей налить.
— Того же, что у Мег, — ответила Либби. — Боюсь, для клубов мы уже староваты.
— Да ладно, я не настаиваю. Я и сам отшельник. Не вижу в этом ничего плохого. А что будете есть, уже решили? Только что привезли устриц, и еще у нас сегодня неплохая сайда.
Мы заказали и того и другого, и Либби внимательно рассмотрела мой носок, периодически ахая от изумления, потому что она увидела, что у меня и в самом деле получается именно носок, а не что-нибудь другое.
— Никто не учится вязать носки по книге, — приговаривала она. — Это слишком сложно!
— Люди учатся по книгам самым разным вещам, — не согласилась я. — Правда, в основном это бывают плохие вещи, а моя колонка будет о том, как научиться по книгам чему-нибудь хорошему — к примеру, вязать носки.
— Черт, ты ведь будешь как школьница с разными проектами, для которых надо идти в библиотеку и узнавать, как разжечь костер, или прибить полку, или сшить себе фартук.
— Совсем необязательно превращать это в скучный школьный проект.
— Я думаю, ты научилась вязать носки потому, что заказала это у космоса.
— Слушай, а ведь в самом деле! — я рассмеялась. — Заказала!
— Это единственное разумное объяснение.
Я внимательно посмотрела на Либби. Казалось, за то время, что мы не виделись, она постарела на несколько лет.
— У тебя все в порядке? — спросила я. — Ты выглядишь очень уставшей и даже какой-то бестелесной, извини за такую образность.
— А, это потому, что я забыла накрасить ресницы, —
— Черт. Как же так? Почему?
— Может, он моя судьба.
— Но ты ведь не веришь в судьбу.
— Зато Боб верит. Он сказал, что я его судьба.
— Ладно. Рассказывай все по порядку.
Либби снова вздохнула. Пока мы ели устриц и сайду с жареной свеклой и картофельным пюре, она ввела меня в курс дела.
— Я уже довольно давно почувствовала, словно в голове что-то отмерло. Такое ощущение, будто там внутри бетон или вата. Когда я пыталась о чем-нибудь подумать, ничего не получалось. И мне вдруг стало совершенно непонятно, о чем говорить с Бобом. С Марком я все время была так занята своей суетой — старалась всюду успеть, никуда не опоздать, и жизнь во мне прямо бурлила, понимаешь? Я чувствовала, что живу. А когда я осталась с Бобом, это казалось более нечестным, чем быть с Бобом и Марком одновременно. Раньше я делала вид, что люблю Боба — ну, знаешь, люблю его в том самом смысле, — а в действительности любила Марка. И когда Марка в нашем уравнении не стало, у меня осталась только эта притворная любовь к Бобу, с которой мне предстояло, очевидно, прожить до самой смерти. Я много думала об этом. Может, я просто пытаюсь найти себе оправдание. Но я вообще-то всерьез переживала, и у меня даже началось что-то вроде депрессии. Я никогда не понимала тебя, когда ты рассказывала про свои депрессии — когда чувствуешь, что нет вообще ничего важного и ни в чем не находишь никакого смысла. А теперь и со мной начало происходить то же самое. Чтобы поговорить о чем-нибудь с Бобом, мне нужно составлять четкий план нашего разговора и продумывать свои реплики — некоторые я даже записываю заранее. Но не очень-то помогает. Знаешь, это как в школе, когда у вас сдвоенный урок биологии с самым скучным учителем на свете, ты уже от одной мысли о том, что сегодня будет это мучение, начинаешь засыпать. Вот так я чувствую себя каждый раз, когда собираюсь поговорить с Бобом. Раньше я справлялась с этими беседами, представляя себя с Марком — ну, вспоминая, как мы встречались с ним в последний раз, или думая о том, как мы увидимся снова и что я надену. Я записывалась к парикмахеру и на маникюр ради Марка. А с Бобом я не чувствовала во всем этом никакой надобности. Я говорю ужасные вещи?
— Конечно, нет. Я прекрасно знаю это ощущение депрессии, о котором ты говоришь. В те моменты, когда мне было особенно плохо, я даже разговаривать ни с кем не могла. Мне просто нечего было сказать. Когда звонила мама и спрашивала, чем я занимаюсь, я даже не могла вспомнить чем.
— Точно, именно так все и было. И это ощущение распространялось и на всю мою остальную жизнь. Я целый день стою в магазине, и мне совершенно нечего хотеть, и даже вещи на витрине переставлять нет желания, пока не появятся покупатели. Я просто выхожу через черный ход и плачу, потому что слезы по крайней мере кажутся настоящими, в них есть какое-то чувство — будто в моей жизни действительно что-то происходит, даже если мне это только кажется. Я обнаружила, что по утрам, когда крашу ресницы, задаюсь вопросом, зачем я это делаю. Я вообще перестала понимать, зачем одеваться, идти куда-то, что-либо делать. Это, кажется, Дарвин говорил, что в мире все в той или иной степени происходит ради секса? А секс нужен для размножения. Какой смысл в моей жизни, если секс в ней есть, а никакого размножения нет? Не значит ли это, что все, что я делаю, бессмысленно?