Наша трагическая вселенная
Шрифт:
— Какая вселенная молодец!
— Старая добрая вселенная, — улыбнулся Роуэн. — Как мило с ее стороны дать тебе оригинал, а не копию. Хотя найти на берегу копию было бы куда вероятнее, ведь оригинал на земле существует всего один, а копий — по меньшей мере несколько тысяч.
Я поежилась.
— Все события случайны, — сказала я. — А значит, почему бы на берегу не оказаться оригиналу? Почему каждый раз, когда с нами происходит что-нибудь значительное, мы считаем, что эта значимость надуманная? Почему вещи не могут просто так брать и происходить?
— Ничего не происходит просто так.
— В смысле?
— У каждого события есть некая движущая сила. За всем, что на виду, всегда скрывается нечто невидимое. Не призраки и чудовища, а люди, которые делают разные вещи неспроста.
— Да, пожалуй, ты прав.
— Слушай, а скажи-ка мне, почему тебе так необходимо рациональное, научное объяснение этому явлению? Или, если несколько перефразировать мой вопрос, почему людям (включая меня самого) так необходимо научное объяснение чего бы то ни было вообще? Разве не будет куда романтичнее и интереснее считать, что вселенная просто волшебным образом подарила тебе этот корабль по какой-то своей, ей одной известной причине?
— Нет.
— Почему?
— Не знаю. — Я нахмурилась и вспомнила тот скребущийся звук за дверью в Дартмуте. — Может, потому, что без логического объяснения от таких вещей становится как-то страшно и не по себе.
— Да почему же?
— Я не могу тебе объяснить. Но если вселенная — это разумное существо, то жить в ней — нечто совсем другое, не похожее на то, к чему мы привыкли. Получается, ты как бы лишаешься свободы выбора. Я не хочу жить во вселенной, где смысл уже заранее определен и нет ничего загадочного. Вселенная обязана быть непостижимой. Человек не должен быть в состоянии постичь смысл вселенной, точно так же как он не должен суметь пересказать «Гамлета» или «Анну Каренину» с помощью одного предложения или объяснить, о чем эти произведения. Я хочу трагическую вселенную, а не такую, в которой все ясно и понятно и в конце тебя ждет мораль. И, по-моему, искать смысл во вселенной — затея совершенно неблагодарная. Вот Толстой, например, его искал, и результаты этих поисков куда менее интересны, чем его романы.
— И что же это были за результаты?
— Религия под названием «толстовство». Пожалуй, она в чем-то интересна. Толстой выступал за вегетарианство и пацифизм. Но в то же время он утверждал, что знает ответы на все вопросы, а это мне уж точно не нужно.
— Зачем же ему понадобилась собственная религия?
— Когда ему было около пятидесяти, у него случилось нервное расстройство. Он был к тому времени знаменит и успешен, имел большой дом и семью, но жизнь почему-то потеряла для него смысл. И вот он пустился в духовную одиссею, и его поиски смысла жизни становились все безумнее и безумнее, он старался выжать из вселенной весь ее смысл без остатка, отчаянно силясь ее понять и разобраться, почему и ради чего он существует. Когда он попытался изложить свое представление о загробной жизни Чехову (Чехов описывает загробный мир как такую «студенистую массу», с которой после смерти сливаешься, теряя свою индивидуальность), тот просто ничего не понял. Ему показалось, что это какая-то бессмыслица. Ему вообще не был важен смысл жизни как таковой, ему было важно, каким образом ты проживаешь свою жизнь. Он куда больше интересовался тем, что делают и говорят окружающие его люди. Он был одержим подробностями человеческой жизни. Толстой всегда относился к своему писательству как к учительству, и одной из причин его срыва стали тяжелые переживания относительно того, что учить стало больше нечему. Для Чехова же писательство всегда было лишь возможностью поднимать самые разные вопросы, поэтому никакого кризиса по этому поводу у него быть не могло. Пока Толстой насаждал свое толстовство, Чехов работал в саду и боролся с туберкулезом. В последнем письме, написанном им перед смертью, он возмущался тем, как безвкусно одеваются немецкие женщины. Но вот что интересно: Толстой (до того, как произошел его срыв) сумел написать все свои огромные романы, а Чехов как ни старался, так и не смог. И, кстати, Толстой был богат, а Чехов всегда бедствовал. Я, пожалуй, скорее Чехов, чем Толстой.
За разговором мы не заметили, как снова взялись за руки.
— Значит, если ты увидишь фею… — улыбнулся мне Роуэн. — Что ты станешь делать?
— А ты ведь собирался рассказать мне про фей, — напомнила я ему. — Про фей из Коттингли.
— Я помню. Но сначала ответь на мой вопрос.
— Что я стану делать, если увижу фею? Не знаю. Наверное, внушу себе, что ничего не видела.
— Из-за того, что тебе хочется, чтобы вселенная была как можно более непонятной? То есть ты не отправишься на поиски новых фей? Просто отвернешься и будешь смотреть в другую сторону?
— Наверное, да. Чтобы не узнать наверняка, видела я фею или нет.
— Я тоже. Я думал, что со мной что-то не так.
— С тобой действительно что-то не так. Большинство людей и в самом деле любит, чтобы все было ясно и понятно.
— Наверное, так оно и есть.
— Но ведь ты не видел фей?
Он рассмеялся.
— Нет. Как и девочки из Коттингли, которые утверждали, что видели их. То есть они почти наверняка их не видели. Мои дедушка и бабушка жили по соседству с домом этих девочек, и они верили в фей из Коттингли, вот почему я испытал настоящее потрясение, когда узнал, что в действительности их не существовало — в смысле, не существовало этих фей, а не моих дедушки и бабушки. А история там была такая: в 1917 году две девочки, Фрэнсис Гриффитс и Элси Райт, сфотографировали фей. Фрэнсис все время доставалось от матери за то, что она бегала играть к лесной реке, и девочка объяснила ей, что ходит туда для того, чтобы смотреть на фей. Никто не поверил в то, что она их видела, и тогда она одолжила у отца фотокамеру и стала выманивать фей, чтобы Элси могла их сфотографировать. Когда отец проявил пленку, он подумал, что это подделка. Но мать Фрэнсис была связана с теософами, и новость об удивительной фотографии дошла до Артура Конан-Дойля. Он даже написал о этом книгу. Конан-Дойль, почти как Толстой, в последние годы жизни обрел духовность. Его книга «Пришествие фей» — вещь довольно странная. Он полностью поверил во всю эту историю с феями, и в то, что фотографии настоящие, и увидел в этих снимках доказательство существования многогранного мира духов. Прошло немало лет, прежде чем Фрэнсис и Элси признались, что фотографии были подделкой. Точнее, не то чтобы они прямо признались. В шестидесятых они не раз намекали в разных телешоу и журнальных интервью на то, что снимки, возможно, были не вполне настоящие, и в какой-то момент рассказали, что прикрепили вырезанные из детской книжки изображения фей к ветвям деревьев с помощью шпилек для волос. Но под конец добавили, что поддельными были все снимки кроме одного, и сказали, что они на самом деле видели фей, но сфотографировать их было не так-то просто, потому что феи не желали смирно сидеть перед камерой.
— Удивительно! — улыбнулась я. — А как они выглядели, эти феи?
— Как рисунки, вырезанные из детской книжки.
— Серьезно?
— Да. Во всяком случае, для тебя они выглядели бы именно так. А вот Конан-Дойль увидел в них что-то совсем другое. Или же захотел увидеть что-то другое. И не он один — фотографии изучали самые разные эксперты. Одна женщина заявила, будто это величайшее открытие и мы видим новый мир, — и при этом она же отмечала, что феи выглядят неестественными и плоскими и что у одного из гномов руки похожи на плавники. Все дело было, конечно, в том, что Фрэнсис и Элси просто не слишком аккуратно вырезали этого гнома. И лично меня завораживают в этой истории не столько феи (реальные или вымышленные), сколько то, что такие люди, как Конан-Дойль, не допускали возможности, что эти девочки, одна из которых была дочерью простого механика, способны на подобный розыгрыш. Он был готов скорее поверить в фей, чем в этих девочек. А ведь Элси работала в темной комнате фабрики по производству поздравительных открыток и подделывала там фотографии, на которых погибшие солдаты словно воссоединялись со своими семьями. У нее был большой опыт по созданию фотоколлажей. Фрэнсис тоже была очень интересной девочкой. Она выросла в Южной Африке, и переезд в Коттингли, видимо, стал для нее настоящим потрясением. Я, во всяком случае, чуть сума не сошел, когда мне довелось там немного пожить перед университетом. Перебираться из теплой страны в холодную — это вообще очень странное ощущение. В течение нескольких дней холод не особенно ощущается — как бывает, когда только что вылез из теплой ванны и некоторое время еще носишь тепло с собой. Но когда наконец холод до тебя добирается, это просто невыносимо. Тебе требуется больше одежды, и возникает чувство, будто под всеми этими слоями ткани ты сгниваешь заживо. И к тому же в холодных странах все постоянно сидят по домам, потому что снаружи не только холодно, но еще и темно. Я легко могу представить себе, как в первый теплый день весны Фрэнсис вышла на улицу и увидела вокруг магию и волшебство — и фей тоже! А еще мне нравится история о том, каким образом фотографии попали к Конан-Дойлю. По удачному стечению обстоятельств в тот вечер встреча теософского общества, в котором состояла мать Элси, была посвящена обсуждению фей. И вот она к слову поделилась с собравшимися тем, что у ее дочери есть такая фотография, ну и так далее. Девочки вовсе не собирались прославиться, но в результате до конца своих дней были знамениты.
— Ну да, ведь не могли же они подвести Конан-Дойля, раз он поверил в их фей.
— Вот именно.
— Значит, «причины» существования фей могут быть очень сложными — почти такими же сложными, как и сами феи. Хм-м. — Я отхлебнула вина. — Мне кажется, все на свете сложнее, чем мы думаем, а вовсе не проще. И существует так много всего, о чем люди не в состоянии ничего рассказать и чего не могут объяснить.
Роуэн вздохнул.
— Это правда.
— Все в порядке? — спросила я.
— Да-да, конечно, — кивнул он и посмотрел на часы. — Но мне пора идти. Лиз возвращается поздним поездом из Лондона. Мне надо встретить ее на станции.
— Ясно.
Он забрал у меня свою руку.
— Прости меня, пожалуйста.
— Да за что же? Ты прав. Тебе пора идти.
— Мег…
— Послушай, Роуэн, я совсем не сержусь. Я не считаю, что ты обязан здесь оставаться, и кто знает, что произошло бы между нами, будь мы оба свободны. Может, все было бы ужасно. Может, ты и нужен-то мне лишь потому, что у тебя есть другая. Но ты говорил, что хотел бы снова почувствовать себя свободным и испытать страсть. Так что же тебе мешает? Уйди от Лиз. Не для того, чтобы прийти ко мне и поселиться тут, — ты ведь можешь отправиться путешествовать, да мало ли что еще ты можешь сделать! В своей работе ты все время испытываешь на себе самые разные вещи, примеряешь разные роли — и я никак не пойму, почему ты не делаешь всего это в реальной жизни.
— Я тебе нужен? — переспросил он.
— Конечно. Я думала, ты прекрасно это знаешь. Да нет же, безусловно, ты это знаешь, иначе не извинялся бы передо мной так часто и не заставлял бы меня чувствовать себя так, будто я требую от тебя нечто такое, чего ты не в силах мне дать. Но я ничего от тебя не требую.
— Но я тебе нужен.
— Да.
— Все это очень сложно, — проговорил он чуть слышно. — Но можно я тебя еще раз поцелую, хотя бы один раз?