Нашествие хазар (в 2х книгах)
Шрифт:
Я слова Фотия хорошо запомнил и воспроизвожу их точно… А теперь патриарх работает над историей павликианского движения. Так на чем же он остановился?… Ах, да, - на правлении Феодоры, когда она возымела желание привести к правой вере павликиан или искоренить их из числа живых… Для этого послала на восток трёх сановников - Аргира, Дуку и Судалу. Первый, как известно, приходился Иктиносу-регионарху отцом… Жестоко они расправились с вероотступниками. Было уничтожено до ста тысяч человек… Тут рукопись Фотия обрывалась. Но хорошо знаю, и я уже писал об этом, как затем устраивалась жизнь павликиан…
После смерти предводителя Сергия-Тихика и дальнейшего разгрома эти люди стали объединяться
И служил у анатолийского стратига некий муж по имени Карбеас. Он исполнял должность табулярия [207] и гордился верою павликиан, которую исповедовал. Когда он узнал, что отец его был распят на дереве по приказу сановника Аргира, то бежал вместе с другими сообщниками по ереси, коих насчитывалось до пяти тысяч человек, к тогдашнему эмиру Мелитены, которого звали Али Тарсийский. После того, как Карбеас со своими людьми дал слово верности эмиру, арабы приняли павликиан с почётом и заверили их в поддержке. Они разрешили им на своей земле строить города. Были сразу воздвигнуты два - Аргаун и Амару, так как число павликиан росло с каждым днём - они бежали сюда отовсюду… Потом началось строительство Тефрики Азиатской, и сейчас она служит столицей павликиан; здесь собираются в походные колонны, подвергают страшному опустошению ромейскую державу и приходят на помощь своим благодетелям - сарацинам…
[207] Табулярий – человек, удостоверяющий своей подписью и печатью торговые договоры.
Я уже говорил, что мне пришлось побывать в Тефрике, и могу описать её, как и все города в Азии, столицу павликиан окружала крепостная стена, сделанная из бутового камня и глины; улицы узкие, дома низкие, двухэтажные, как две капли воды похожие друг на друга. В Тефрике следуют общинному правилу и сразу не разберёшь, где живёт бедняк, а где богач, даже семья Карбеаса обитает в доме, выглядевшем как все. Правда, расположен он на рыночной площади, где просторно, но зато шумно, особенно в базарные дни.
В Тефрике нет мостовых, как, например, в Константинополе, уличного освещения тоже… Городские жители, хотя многие из них являются искусными мастерами - кузнецами, чеканщиками, кожевенниками, не порывают связи с землёй. За крепостными стенами простираются возделанные поля, сады и огороды, на пастбищах бродят стада. Кладбище тоже находится за городом. На могилах крестов не ставят, лишь камни с надписью указывают, кто и когда похоронен…
Чем меньше пути оставалось до Тефрики, тем больше беспокойства я испытывал в своём сердце, а оказавшись у крепостной стены, меня вдруг охватило недоброе предчувствие… Дав стражникам по четверти золотого дирхама, я беспрепятственно проехал через ворота; на мне была одежда, какую носят городские жители, моя же монашеская хранилась, как и в прошлый раз в сундучке, притороченном сзади конского седла.
И предчувствие не обмануло: сестра встретила меня громкими причитаниями, что мама умерла и её успели схоронить… Словно оглушённый, я сел на лавку и обхватил руками голову.
«Как же так?! Господи… Не смог даже проститься… Родная моя! Мама… Как же так?!» - лихорадочно бились в голове мысли.
Ко мне подошла сестра, села рядом, прижалась боком к моему локтю. Я поднял голову, кажется, в моих глазах стояли слезы.
– Не убивайся, брат… Перед смертью она всех простила…
– Вы не могли подождать два дня?! Прежде, чем опустить её в могилу.
– Не могли… Ты знаешь сам, что по нашей вере покойника не оставляют в доме свыше одного дня и одной ночи.
– По нашей вере… - передразнил я сестру.
– Всего лишь условность…
– Как и по вашей… - не сдавалась Максимилла.
– Вы, православные, тоже больше трёх дней и трёх ночей не держите умершего дома.
Нужно отдать должное выдержке сестры, с её доводами мне пришлось согласиться. Я встал:
– Ну, ладно. Покажи, где её схоронили.
– Не сегодня… Завтра. Ты устал с дороги.
– Нет, сегодня!
– заупрямился я.
– Хорошо, пошли.
Долго я стоял у могильного холмика матери, муторно-горько было у меня на душе. И уже не от того, что не смог проститься, а от воспоминаний о её безрадостной жизни…
«Почти юной осталась без мужа, с двумя малютками на руках в той, кровавой кутерьме… И мыкалась по чужим углам и работала, не разгибая спины даже в старости, чтобы иметь хотя бы кусок хлеба… И в великой бедности прожила с моею сестрою, конечно, община поддерживала их, как могла… Так они существовали в хвалёном равенстве; хотя не думаю, чтобы ересиарх и чиновники, делая вид, что разделяют нищету со всеми, существовали так же, не думаю… И мне в этом в тот раз пришлось убедиться, когда я попал на званый обед. Тогда ещё был жив Сергий-Тихик. Он позвал меня к себе, узнав, кто я. А Тихик любил богословские споры, доказывая, что вера его правильная… Я пришёл к нему и увидел, как стол ломился от разного рода закусок и вин… Чего там только не было!
Сестра и мама спросили потом, чем нас угощали, и чтобы не огорчать их, ответил: «Да так… Хлеб, лук, ячменная каша. Рыба… Мяса не было. А если бы и подали, то мне, как понимаете, есть его нельзя…» - «Мы его не едим тоже, потому что не видим», - смеясь, сказала Максимилла.
А ведь в общинную казну они платили немалые деньги, которые шли не только на содержание тюрьмы и на вооружённые войска. Жирели ересиарх и его окружение…
Но я же мог как-то помогать сестре и матери. Да вот, не сумел. «Виноват. Виноват, мама! Родная… Ты же, наверное, перед тем, как сомкнуть навечно уста, что-то хотела сказать мне на прощание? Что?!»
Возвращаясь с кладбища, я спросил Максимиллу об этом.
– Она бредила в сильном жару… Звала меня, тебя, нашего отца. Он казался ей живым, а не распятым на деревянном кресте… А потом пришла в себя: лицо у неё сделалось просветлённым, чистым, открыла глаза - они тоже были лучистыми, и тихо сказала: «Наклонись ко мне, дочка…»
Я подошла, поцеловала её лоб: жара не наблюдалось… «Я умираю и прощаю всех… Жаль, что не увижу твоего брата… Я хотела ему сказать…» - Тут она поперхнулась, дёрнулась всем телом, вытянулась и затихла… Я, не помня себя, выбежала из дома на улицу, чтобы позвать людей.
– Значит, я прав, если подумал - что-то она мне хотела сказать, - произнёс вслух.
– А что именно?…
Этот вопрос теперь не давал мне покоя всюду, где бы я ни был… Ходил ли по городу по узким улицам, перескакивая помойные лужи, ибо хозяйки Тефрики выливают содержимое грязных тазов и кастрюль прямо с порога своих домов, посещал ли рыночную площадь на которой продавали рабов, совершал ли загородные прогулки…
«Что же она хотела сказать?» - Вопрос сверлил мозг, мучил меня.
И вот как-то я остановился возле тюрьмы, единственного здания имеющего три этажа. Узкие окна зарешечены железными прутьями, - они в три ряда спускались к земле, уходили в нишу, и оттуда, из углублений в стене доносились, как показалось, стоны и крики…