Наши нравы

Станюкович Константин Михайлович

Он пристально взглянул на всадников, прищуриваясь под светом заходящего солнца, опять взглянул, и вдруг сердце его забилось сильней, ноги задрожали.

В блестящем, румяном, смеющемся молодом человеке он узнал Шуру, а в амазонке, ехавшей рядом, «прелестную малютку», Валентину.

Они ехали шагом, тихо подвигаясь навстречу, красивые, веселые и сияющие.

Старик остановился, отвернувшись к озеру.

Всадники проезжали мимо.

—

Ну, Шурка, довольно говорить глупости! — громко смеясь, проговорила Валентина. — Догоняй!

Всадники поскакали.

Старик взглянул им вслед и, ниже опустив голову, тихо побрел по дороге.

— Что за прелестная парочка! — воскликнул по-русски один из двоих господ, обгонявших старика.

— Вы разве не знаете их? — смеясь ответил другой.

— Кто такие?

— Русские: Шурка Кривский и известная кокотка Трамбецкая.

— Кривский, недавно отличившийся?

— Да. Известный Шурка Кривский. Тот самый, который, как говорят, украл деньги у Гуляева. Помните дело Трамбецкого?

— Не может быть!

— Говорят. Разумеется, дело замяли благодаря отцу, и Шурка уехал внезапно в Ташкент. Недавно опять вернулся героем и сделался артюром у Трамбецкой. Она влюбилась в него как кошка, бросила своего старика и с Шуркой уехала за границу. Я их встретил месяц тому назад в Париже. Они вели безумную жизнь…

— Хорош гусь. А где отец?

— Где-то злобствует за границей.

Старик пошел еще тише. С трудом поднялся он в гостиницу и в тот же вечер приказал себе подать счет.

Рано утром на другой день он уехал из Монтре в Северную Швейцарию и поселился в одном из малопосещаемых туристами местечек.

Зимой он переехал в Палермо и там, одинокий, угрюмый и недовольный, все еще имел надежду, что его призовут спасать Россию, но его не призывали, так как и без его превосходительства было кому спасать отечество.

Зимние томительные сумерки спустились над маленьким захолустным городком пустынного дальнего Севера…

В это время старая наша знакомая Прасковья Ивановна торопливо шла по безлюдной улице с почты, неся в руках пачку газет. Она дошла до края города, где приютился маленький домик, отворила двери и весело крикнула:

— Газеты принесла!

Из соседней комнаты выскочили Никольский и Коля. Они помогли старушке раздеться, и через несколько минут вся компания сидела за столом.

Петр Николаевич читал вслух. Прасковья Ивановна и Коля внимательно слушали. Но вдруг Никольский остановился. Прасковья Ивановна взглянула на племянника.

Лицо его начинало подергиваться мелкими судорогами, углы рта опустились книзу, брови приподнялись, и страдание исказило его черты…

— Петя… Что такое… Что с тобой?.. — испуганно произнесла она.

Но он не отвечал и молча кивнул на газету.

Прасковья Ивановна взяла номер и медленно прочитала следующее известие:

«В Н… госпитале скончалась от госпитального тифа сестра милосердия Евдокия Саввишна Леонтьева. Это была одна из тех самоотверженных женщин, которых нельзя вспомнить без благоговения».

Прасковья Ивановна не могла окончить. Слезы душили ее.

— Бедняжка… Она таки сдержала свое слово!.. — проговорила старушка.

Никольский вышел из дому и долго бродил по улицам… Поздно вернулся он, присел к столу и стал перечитывать письма покойной…

— Зачем я отсоветывал ей ехать сюда… Зачем? — повторял он в каком-то безумном отчаянии. — А она так хотела!.. Зачем я скрывал от нее свою горячую любовь?.. К чему?.. — шептал он, ломая руки.

Никольский опустил голову и тихо заплакал, покрывая поцелуями письма женщины, так рано погибшей..

Когда весть о смерти Евдокии дошла до Саввы, то горю его не было границ. Он тотчас же поехал в Сербию и перевез прах своей любимицы в Россию… Долго еще не мог забыть он своей Дуни, и в память ее выстроил церковь в том городе, где родилась Евдокия. На украшение церкви он потратил сумасшедшие деньги. Он не жалел их, тем более что в виду у него было новое предприятие, при помощи которого он собирался, по его выражению, «огреть казну».

Старуха бабушка, известившись о смерти внучки, сказала Савве своим пророческим голосом:

— Это она за твои грехи крест приняла, голубушка! Теперь есть у тебя, недостойного, предстательница перед господом… Опомнись же, Савва… Подумай о боге! Брось все дела, перестань людей грабить! — сурово предостерегала старушка.

В первые минуты отчаяния и горя Савва обещал было матери «бросить все».

Но разве деятельная его натура могла успокоиться?

Савва снова работал над какой-нибудь новой, особенно остроумной комбинацией, снова беседовал по душе с Егором Фомичом, с писарьками и с генералами, снова выискивал разных «дамочек» или утирал нос Хрисашке, вырывая у него из-под носа новый кус с алчностью ненасытного волка, пользуясь общим почетом и уважением.