Наши нравы
Шрифт:
— Ни одна душа… ваше превосходительство!..
— Иначе вы, господин Сивков, будете со мною считаться. То же передайте и господину Гуляеву, чтобы не болтал. Я сумею наказать вас так, как вы и не думаете… Слышите? — грозно прибавил старик.
Сивков совсем перетрусил перед этой угрозой его превосходительства.
— Эту записку, — продолжал Кривский, указывая головой на листок, лежавший на столе, — прошу оставить у меня. Не бойтесь! — брезгливо прибавил Кривский, заметив испуг на лице Сивкова. — Записка будет до вечера цела…
Сивков почтительно
Бывший сыщик весело улыбался, выйдя на улицу. Он не сомневался, что его превосходительство исполнит свое обещание, и поторопился к отставному полковнику сообщить о счастливом окончании дела и порадовать его хорошим гешефтом. Полковник из этой суммы должен был получить половину, а остальная половина шла Сивкову.
Когда двери кабинета затворились, Кривский в бессилии откинулся на спинку, закрыл глаза. Вся фигура старика в эту минуту дышала глубоким беспомощным страданием. В кресле, казалось, лежал мертвец.
Он открыл глаза и медленно прошептал:
— Кривский, сын мой — вор! Господи! за что ты наказываешь?
Случайно взгляд его остановился на портрете Шурки. Презрение и жалость мелькнули в потухшем взоре его превосходительства.
— Подлец! — медленно проговорил он, отвернулся и не выдержал — заплакал.
Невыносимым бременем показалась ему жизнь. К чему жить? Чего еще ждать?
— Позор, позор! — беззвучно шептали старческие губы, в то время как сердце старика замирало в тоске и отчаянии.
Он просидел так несколько минут.
Однако приходилось все-таки спасти хоть честь имени от позора суда… Надо достать деньги. Старик решил все продать, что у него оставалось, а пока достать денег. Но где достать?
В это время кто-то тихо постучался в дверь, и нежный голос Евдокии проговорил:
— Позволите войти?
— Войдите!
Евдокия робко вошла в кабинет.
Смущенная, подошла она к Сергею Александровичу и молча, с особенною ласковою нежностью, поцеловала его руку.
Кривский взглянул в ее глаза и почувствовал, что она все знает.
Краска жгучего стыда покрыла щеки самолюбивого старика. Ему, родовитому потомку, сделалось стыдно перед этой скромной мужицкой дочерью, точно он чувствовал, что позор сына падал и на него.
Отрывисто и сухо спросил он, отворачиваясь:
— Здорова?
— Здорова! — тихо проговорила Евдокия, в свою очередь избегая глядеть на Сергея Александровича.
— Спасибо, что навестила… Присядь…
— Я на минуту. Я ведь к вам по делу! — улыбнулась она и снова сконфузилась.
Старик поднял глаза. Растерянный вид невестки изумил Кривского.
— Я по поручению от Бориса Сергеевича, — продолжала Евдокия, — он просил передать вам конверт! — торопливо окончила она.
С этими словами Евдокия положила на стол конверт и стала было прощаться, но Кривский удержал ее.
— Подожди…
Сергей Александрович разорвал конверт. Там лежал чек на полтораста тысяч.
Благодарный, умиленный взгляд старика с любовью
— Зачем ты говоришь неправду? Это прислал не Борис, а даешь ты! Я все знаю. Спасибо! Ах, если бы у меня были дети, похожие на тебя, — проговорил старик, с трудом выговаривая слова.
Евдокия стала прощаться.
Старик пожал ей руку и снова сказал:
— Благодарю, милая… Ты мне сделала большую услугу… Ты…
— Полноте, полноте, что вы…
— Я возвращу тебе эти деньги…
— Не беспокойтесь!.. — проговорила Евдокия и поспешила уйти.
Опять Евдокия, дочь мужика, к которой с таким презрением относился прежде его превосходительство, первая пришла на помощь к старику. Сын, родной сын, выказал себя таким бессердечным, а она?
И какая нежная деликатность у этой мужицкой дочери?
Неужели ж, в самом деле, наши дети… вырождаются?.. Неужели от них уже нечего ждать?!
Такие мысли бродили в голове старика, когда он на время отвлекался от гнетущей мысли. Целый день просидел он один и ночь провел тревожно.
На следующий день, когда камердинер подавал старику одеваться, он изумлен был видом его превосходительства. Кривский совсем казался дряхлым стариком.
Сергей Александрович, с обычной тщательностью, занялся своим туалетом. Когда, через полчаса, он вышел из уборной, внося за собой душистую струйку в кабинет, то был по-прежнему изящен в своем длинном рединготе и по-прежнему походил на безукоризненного джентльмена. Но только он значительно осунулся. Землистое лицо его было сурово, даже мрачно. В потухшем взоре уже не было прежнего блеска. Видно было, что старик окончательно подкошен, хотя он, видимо, старался подтянуться.
Он присел к столу, взял было газеты, но тотчас же оставил их и отрывисто проговорил камердинеру:
— Попроси ко мне Александра Сергеевича.
Через четверть часа в кабинет вошел Шурка и словно внес с собою в мрачную комнату свет и радость. Так он был свеж, весел, беззаботен и красив. Легкой, с перевальцем, походкой подошел он к отцу и хотел было, по обыкновению, поцеловать его руку, но Кривский брезгливо отдернул ее и проговорил:
— Не надо!
Шурка отступил назад.
Старик поднял на сына глаза и взглянул на него пристальным, пронизывающим взглядом.
Шурка мгновенно прочел в этом взгляде свой приговор. Он опустил глаза и вдруг почувствовал, как дрожь пробежала по всему телу.
Прошла секунда молчания.
Старик все еще надеялся, что это неправда, что это ошибка, но при взгляде на сына всякая надежда пропала.
«Он вор!» — решил старик.
— Запри все двери! — отрывисто проговорил Кривский.
Шурка послушно исполнил приказание.
— На ключ! — прибавил старик.
Когда Шурка, смущенный, вернулся, старик медленно достал из стола записку, положил ее на край стола и, указывая на нее длинным пальцем, проговорил тихо: