Наши нравы
Шрифт:
На другой же день, часу во втором, Савва Лукич сидел вдвоем с «доброй малюткой» в маленькой гостиной. Трамбецкого не было дома. Он недавно получил у нотариуса в конторе занятия и просиживал там до пяти часов. Бедняжка Валентина чувствовала себя не совсем здоровой и извинилась перед Саввой Лукичом, что приняла его «попросту», в «больничном костюме». Она была в голубом капоте, с распущенными волосами и открытой шейкой; маленькие туфельки еле держались на крошечной ножке в шелковом ажурном чулке, что заставляло Валентину не раз конфузливо
Савва Лукич больше молчал и вспыхивал, поглядывая искоса то на шею, то на грудь, опуская глаза на резвившийся носок крохотной туфли. В кармане у него был футляр с брильянтовой цацкой, но он не знал, как его отдать. Он чувствовал себя неловко перед этой маленькой кошечкой, болтавшей без умолку и дарящей его такими нежными, ласковыми взглядами. Она расспрашивала Савву об его делах, намекнула о своей неудачно сложившейся жизни и строго опускала глазки, замечая слишком пристальный взгляд Саввы Лукича. Он просидел с полчаса, говорил как-то больше междометиями и чувствовал себя дурак дураком… Когда он прощался, то так пожал руку Валентины, что Валентина слегка вскрикнула от боли.
— Простите!.. — спохватился Леонтьев и припал к руке, покрывая ее поцелуями.
Валентина отдернула руку, строго взглянула на побагровевшее лицо Саввы и отступила назад.
И пора было отступить! Еще момент — и Савва Лукич облапил бы грациозное создание и стиснул бы в мощных руках.
Он что-то промычал, пытливо взглянул на Валентину и быстро вышел из гостиной.
— Не забывайте меня, Савва Лукич! По утрам я дома и всегда рада буду вас видеть! — проговорила вслед Валентина.
Леонтьев обернулся, постоял секунду, как быв раздумье, пожирая глазами маленькое создание, быстро вынул из кармана футляр, положил его на стол и вышел.
Через несколько дней он получил от Валентины милую записку, в которой она благодарила его за подарок. Он тотчас же поехал к ней. Опять он сидел около этой «птички» и порывисто дышал, не находя слов, как приступить к объяснению. А она, как нарочно, все была нездорова, принимала Савву Лукича в самых обворожительных костюмах и хмурила глазки, если Леонтьев слишком близко наклонялся к ней, обдавая ее горячим, тяжелым дыханием.
Так прошло несколько дней.
Леонтьев в присутствии этой женщины терялся и только смотрел на нее в упор. Бывали тяжелые минуты молчания, во время которых Валентина, точно пугливая козочка, поспешно вскакивала с места и бежала посмотреть сына.
Тогда, оставаясь один, Савва Лукич подходил к окну и полной грудью вдыхал в себя воздух.
Однажды, после какой-то веселой болтовни Валентины, Савва Лукич вдруг так близко подсел к ней, что Валентина испуганно поднялась с места, беспокойно взглядывая на двери, ведущие в детскую.
— Садись! — проговорил Леонтьев, усаживая Валентину на диван, — и отвечай: люб я тебе?
Валентина подняла на Савву Лукича нежный, умоляющий взгляд.
— Если люб, слушай, Валентина! Люби ты меня, и я тебя озолочу… царицей сделаю…
Он больше говорить не мог… Близость «малютки» опьянила его, и Савва, словно зверь, обхватил Валентину, стал душить ее в своих мощных объятиях…
Она теперь не вырывалась и крепко прижималась к нему, точно испуганная голубка, как бы ища на широкой груди его любви и защиты.
Никто не заметил, как в это время тихо отворились двери из детской, и из дверей высунулось бледное задумчивое личико мальчика… Он увидал, как сжимал этот красивый косматый господин в своих объятиях маму, и лицо его исказилось страданием. Осторожно притворил он двери и, бросившись ничком на диван, тихо зарыдал сдержанными рыданиями. Пришла няня, ребенок поспешно вытер слезы и заходил по комнате с серьезным сосредоточенным выражением на своем бледном страдальческом лице.
Когда Трамбецкий вернулся домой, мальчик как-то особенно нежно бросился ему на шею. Они обедали вдвоем. Валентины не было дома.
Над Валентиной взошла звезда. Савва Лукич только ждал ее приказаний, где нанять дачу, как омеблировать квартиру на зиму, куда положить пятьдесят тысяч на ее имя… Оставалось скорее расстаться с этим постылым мужем и пожить, наконец, так, как ей хотелось. Разве она до сих пор жила? Разве так надо жить? О, скорей бы только Кривский исполнил свое обещание, и она могла бы быть вполне защищена от притязаний тирана мужа… Разве расстаться с сыном? Ни за что! Но если муж будет грозить скандалом? Если он на все решится из-за сына? Он так любит его… Но разве и она не любит? Разве можно оставлять мальчика на руках у такого негодяя?..
— И чего он живет? Он так глухо закашливается и так порывисто дышит, а все-таки живет!.. — говорила Валентина, вспоминая удушливый кашель, доносившийся до ее ушей из дальней комнаты, где жил ее муж. Она видела, что муж все-таки любит ее, и — странное дело! — сознание, что она возбуждает любовь в муже, которого она презирала и боялась, было приятно ей. Это было какое-то злорадное чувство, чувство мести за прошлую жизнь, вину которой она слагала на мужа. Она должна блистать. Ей должны поклоняться… Ей нужны роскошь, золото, блеск, ослепительный блеск, а что он дал ей?..
Так размышляла Валентина, покачиваясь на подушках извозчичьей кареты, которая везла ее к Евгению Николаевичу Никольскому.
Валентине говорили, что он может дать хороший совет и напомнить о ее деле Кривскому, так как Никольский очень близок к Кривскому, и вообще этот «солидный молодой человек» имеет большие связи и, вероятно, примет участие в бедной молодой женщине. И вот Валентина решилась поехать к Никольскому и поговорить с ним, в ожидании ответа от Кривского.
«Надеюсь, он обратит внимание на мое положение!» — думала Валентина, охорашиваясь перед зеркалом в швейцарской большого дома в Офицерской улице и спрашивая швейцара: можно ли видеть Евгения Николаевича.