Наши нравы
Шрифт:
Выходило как будто даже очень хорошо. Но старик все молчал и не выказывал никакого удовольствия. Миллион приданого, конечно, имел значение, но… но дочь целовальника, того самого Саввы, которого он приказал раз высечь…
Борис искоса поглядывал на отца и точно понимал, что происходит в душе старика. Он улыбнулся и заметил:
— Кстати… у нас уже лежит представление о Леонтьеве. Его, вероятно, произведут на днях в действительные статские советники.
— Это за какие же заслуги?
—
— И генерал? — перебил, прищуриваясь, Кривский, — будет в одном чине с тобой?
— В одном…
Наступила пауза.
— У Леонтьевой, папа, кандидатов много… не один я… Граф Ландскрон, говорят, хочет сделать предложение…
— Граф Ландскрон, родственник шведских королей?
— Да…
Опять помолчали.
— Так как ты посоветуешь? — наконец спросил Борис.
Его превосходительство тихо покачал головой и, как-то грустно улыбаясь, произнес:
— Что мне советовать?.. Делайте как знаете… Мы разно глядим на вещи, но… я… я не препятствую тебе… Только об одном прошу… не делай ты из своего («позора», — вертелось на языке у его превосходительства)… не делай ты из своего бракосочетания парада… Пожалуй, Леонтьев захочет весь город созвать любоваться. Надеюсь, этого не будет?
— Если бы бракосочетание, как ты говоришь, и случилось, то, разумеется, не в Петербурге, — ответил Борис.
— То-то!.. — промолвил старик.
Оба чувствовали, что больше им говорить не о чем. И отцу и сыну было неловко после этого объяснения.
Борис Сергеевич сказал еще несколько незначащих фраз и поднялся с кресла.
— Мне пора… Сегодня у нас комиссия…
— А!.. поезжай, поезжай… я тебя не держу.
Грустным взглядом проводил его превосходительство сына, и когда двери кабинета затворились за ним, старик облокотился на стол и долго просидел неподвижно, устремив перед собой взгляд, полный тоски и страдания.
«Мог ли я когда-нибудь думать? Мог ли я предполагать, что Савва Леонтьев будет моим близким родственником?!» — несколько раз повторял его превосходительство, смеясь скорбным, беззвучным смехом.
IX
ДЕЛО УЛАЖИВАЕТСЯ
В большом, аляповато убранном кабинете, полном роскоши и безвкусия, сидел Савва Лукич в бархатной поддевке, надетой поверх рубашки с отстегнутым воротом, и весело слушал рассказ Евгения Николаевича Никольского о том, что наконец дело покончено и Валентина Николаевна сегодня же получит вид на отдельное жительство.
— И муж не тронет?..
— Будьте покойны…
— А если тронет?..
— И мы его тронем!..
— Ох, вы, молодцы, молодцы!.. — весело говорил Савва Лукич,
— Теперь Валентина Николаевна свободна…
— А сколько за свободу-то ейную причитается, а?..
— Вы, кажется, знаете, Савва Лукич…
— Да, ей-ей же, не знаю… Помню, выдавал раз… Кажется, тысячу?..
— Пять тысяч.
— А еще сколько? Бери больше… не сумлевайся… Есть здесь! — хлопнул весело Савва Лукич по карманам. — Ты — парень умный, башковатый парень. И на-предки делов, может, будет. Так заодно будем приятелями.
— Там дорого берут.
— Там ли, здесь ли, — везде, братец, берут с нашего брата, посконного мужика, зато милуют. Ну, так говори цену-то… Сколько доводится-то с меня?
— Десять тысяч.
— Получай, брат…
С этими словами Савва Лукич вынул чековую книжку, написал чек на десять тысяч и отдал его Евгению Николаевичу.
— Значит в расчете… А за хлопоты твои, любезный друг, особ статья… Прими в знак памяти!
Савва Лукич подал Никольскому дорогой брильянтовый перстень.
— Зачем это?
— Не ломайся, Евгений Николаевич… Бери по-приятельски. Ну, а теперь шампанского… Эй, кто там! Бутылку холодного!
Пока они распивали бутылку, вошел слуга и подал телеграмму. Савва Лукич стал читать ее и несколько раз крякнул. Телеграмма извещала о потере на каменноугольном деле пятисот тысяч.
Савва Лукич положил депешу на стол как ни в чем не бывало. Он проводил Никольского до дверей кабинета, взяв слово, что Никольский немедленно же уведомит Валентину Николаевну. Когда он вернулся к столу, то взял снова телеграмму, прочел ее, выругался, как извозчик, и движением руки совсем раскрыл ворот, обнажив широкую грудь, покрытую густым лесом черных волос.
— Опять потеря! — проговорил он как бы в раздумье, припоминая ряд потерь в последнее время.
Он перекрестился большим широким крестом, встряхнул кудрями и вышел из кабинета.
По красивой лестнице поднялся он наверх, прошел анфиладу роскошных комнат и вошел в маленькую комнатку, убранную совсем просто. Несколько простых сосновых табуреток, такая же лавка, киот с образами да маленькая постель, — вот вое убранство.
На лавке сидела старая женщина, одетая как черничка, в черное коленкоровое платье, в черном платке, из-под которого серебрилась прядь седых волос, и ела из деревянной чашки какую-то похлебку.
— Матушка! — почтительно заговорил Леонтьев, подходя к старушке. — Опять потеря!..