Наши нравы

Станюкович Константин Михайлович

— Идет! — смеясь ответила Валентина.

— Вот и прекрасно!.. Да кстати пришлите ко мне Леонтьева!.. Мы поговорим с ним о вашем деле… Придется там у этих бракоразводных мастеров немного посорить деньгами. А ужин на днях… смотрите! — проговорил, прощаясь, Евгений Николаевич.

— Когда хотите… Я так вам благодарна…

Веселая, довольная ехала Валентина домой, где уже поджидал ее Савва Лукич и нетерпеливо встряхивал своими кудрями, прислушиваясь, не звякнет ли звонок.

Слегка склонив голову, с серьезно-почтительным выражением, которым особенно любят щеголять молодые деловые чиновники, знающие себе цену и вместе с тем близкие к начальству, Евгений Николаевич вошел в кабинет его превосходительства, с чувством пожал ласково протянутую ему руку, и, по обыкновению, замер в изящно-почтительной позе, в которой не было

ничего раболепного, но было столько преданности, что лицо его превосходительства осветилось благосклонной улыбкой, и он произнес:

— Садитесь-ка, Евгений Николаевич… Вы, как вижу, опять донимать будете? — улыбнулся старик, искоса поглядывая на толстый тисненый портфель, который Евгений Николаевич держал в руках.

— Нет, ваше превосходительство, сегодня я не обеспокою вас. Из числа бумаг только две спешные записки, которые вы третьего дня приказали составить как можно скорей.

— Это какие? о чем? Мы так много пишем с вами разных записок, — улыбнулся Кривский, — что с ними голова пойдет кругом.

— Одна по вопросу о народном здравии, а другая — контрпроект по вопросу о мерах, изложенных в записке графа Захара Ивановича Привольского, которая была сообщена вашему превосходительству для соответствующих замечаний.

— А вы уж успели написать? Спасибо! Неутомимы вы, как посмотрю.

Евгений Николаевич просиял.

— Хотите сигару?.. Берите!.. — пододвинул Кривский своему любимцу ящик с сигарами и спросил: — А новенького что? что говорят о затеях графа Захара Ивановича? — с любопытством спросил старик.

— Пресса относится к ним недоброжелательно, и, сколько кажется, все находят проект графа Захара Ивановича слишком…

Евгений Николаевич находчиво затруднился в выборе выражения, но зато его превосходительство быстро подхватил:

— Слишком глупым, хотите сказать? Voila le mot [13] . В самом деле, граф Захар Иванович хочет вернуть нас ко временам Гостомысла и фрондирует теперь в роли спасителя отечества… Старик чересчур хватил и чуть ли не нас с вами имеет в виду, говоря об административном нигилизме!.. — улыбнулся Кривский, презрительно щуря глаза.

Он помолчал и пустил тонкую струйку дыма.

— Им хочется спихнуть меня, но еще руки коротки! — проговорил его превосходительство, как-то выпрямляясь на кресле и чувствуя прилив сил, бодрости и энергии при воспоминании об интриге, направленной, как полагал он, против него.

13

Вот именно (франц.).

— Я читал, что пишут газеты, но мне кажется, что все они не вполне уясняют себе суть вопроса. Чего мы хотим? Мы хотим мирного преуспеяния, но далеки от крайности в ту или другую сторону. Между тем все газеты — и особенно эти нетерпеливые! — смешивают нас, людей порядка и постепенного прогресса, с господами, желающими остановить мановением руки течение рек и морей! — усмехнулся его превосходительство, — это непростительное и, пожалуй, у многих злонамеренное заблуждение, мой милый, и мне очень бы хотелось, чтобы вопрос был разъяснен насколько возможно. Хотя наша пресса, — при этом Кривский как-то насмешливо прищурил глаза, — хотя наша пресса, — повторил он, — и не английская… ну, а все-таки газеты читают, и потом общество судит вкривь и вкось…

— Если позволите, ваше превосходительство, я напишу статью, в которой и волки будут сыты и овцы будут целы!

— Именно… именно! — весело проговорил Кривский, ласково поглядывая на своего секретаря, умевшего всегда отлично схватывать суть мнения его превосходительства. — Я бы просил вас об этом, мой милый. Оно не мешает. Пусть говорят…

— Напечатать прикажете в «Синице»?

— Ну, разумеется, в «Синице». «Синица» — солидная, приличная газета и распространена в обществе… Вы отвезите статью к редактору и дайте ему понять, что я желал бы видеть напечатанной вашу статью… Мой старый приятель будет очень рад сделать мне одолжение, тем более что взгляды «Синицы» принципиально не расходятся с моими!..

К «Синице» его превосходительство питал некоторую нежность еще с давних пор, еще тогда, когда Сергей Александрович, после своего заграничного путешествия с целью изучения сокращенных форм делопроизводства, игриво говорил, что «все будет в свое время», и написал несколько статеек в «Русском вестнике». Статейки эти тогда сделали свое дело. Представители высшей администрации

получили лично от автора по одному изящно переплетенному экземпляру на веленевой бумаге с просьбою удостоить посильный труд благосклонным вниманием, и не только отнеслись одобрительно к труду автора, но везде говорили, что этот труд обнаруживает замечательные в молодом чиновнике государственные способности. Но не так одобрительно отнеслась к этим статьям журналистика того времени. Их беспощадно изругали, к немалой досаде Сергея Александровича. Хотя он и говорил, презрительно скашивая губы, что «наши литераторы — люди, не имеющие ni foi, ni loi» [14] , тем не менее он написал возражение, сам отвез его к редактору «Синицы» и просил его напечатать, конечно под чужим именем. Опровержение было напечатано с весьма лестным примечанием от редакции, в котором, между прочим, делались комплименты автору статеек и на автора указывалось, как на «одного из желательных деятелей, умеющих совмещать любовь к порядку с горячею любовью к прогрессу отечества». С тех пор Сергей Александрович — да простит господь его авторское самолюбие — всегда был поклонником «Синицы» и находил, что при бедности нашей прессы «Синица» все-таки единственная порядочная газета.

14

Ни чести, ни совести (франц.).

Выслушав от Евгения Николаевича две-три новые сплетни и добродушно посмеявшись над новой остротой, пущенной только вчера насчет одного из почтенных сотоварищей его превосходительства, Кривский стал слушать чтение контрпроекта, сочиненного Евгением Николаевичем.

Записка была написана хорошо, тем строго выдержанным казенным тоном, прелесть которого отлично понимают департаментские литераторы и люди, привыкшие к поэзии сухой, безжизненной, строго стилистической, чиновничьей прозы.

Его превосходительство мерно, словно маятником, одобрительно покачивал головой, слушая, как деликатно и в то же время ехидно разбивался проект графа Захара Ивановича, как некоторые лирические отступления приятно разнообразили сухой перечень статистических исчислений и как в заключение резюмировались последствия благодетельных реформ недавнего времени, а между строк незаметно сквозила поэтическая легенда об исполнителях, начиная с первого и кончая последним. С необыкновенным изяществом составленная на четырех листах министерской бумаги, записка полагала бы «приостановиться, дабы сосредоточиться», но никак «не остановиться и свернуть с пути, как бы свидетельствуя, что пройденный путь не вел ко благу России…» Тихий, вкрадчивый голос Евгения Николаевича точно создан был для выражения всех тайных красот этой канцелярской поэзии: он не читал, а скорее пел, напирая на выражениях, блещущих либо красотой оборота, либо ядовито деликатной шпилькой, запускаемой прямо в сердце неумеренного в своих требованиях графа Захара Ивановича. «Если идти по пути, внушенному, по-видимому, самыми искренними намерениями почтенного автора проекта, то этот путь привел бы к неисчислимым горьким последствиям (которые подробно и перечислялись), но если идти по пути, рекомендованному его превосходительством или, вернее, Евгением Николаевичем, то он вел к такому административному блаженству, что, казалось, оставалось только воскликнуть: „Ныне отпущаеши раба твоего с миром“».

Надо заматореть в канцеляриях, чтобы понять всю прелесть сочинения, прочитанного Никольским со скромным торжеством автора, чувствующего, что слушатель его млеет от восторга…

И действительно, его превосходительство млел. Когда Евгений Николаевич кончил и скромно взглянул на старика, старик подозвал его, обнял и сказал:

— Превосходно… Превосходно… Отдайте переписать… Воображаю, как почувствует себя граф Захар Иванович!.. — весело засмеялся старик. — Ну, а теперь не донимайте больше меня… Записку о народном здравии оставьте и бумаги, какие нужно, — до завтра.

— Два слова только, ваше превосходительство…

— Ну, говорите ваши два слова.

— Я собрал сведения о госпоже Трамбецкой.

— Об этой хорошенькой женщине, у которой изверг муж… Ну что же?..

— Она действительно заслуживает участия. Муж ее беспокойный человек.

— Беспокойный?

— Очень, ваше превосходительство… Он даже несколько раз уволен был из службы…

— Бедная женщина!.. Ну, так напишите письмо о ней, я попрошу за нее. Она такая несчастная…

— Слушаю, ваше превосходительство! — промолвил Никольский, откланиваясь.