Наши трёхъязычные дети
Шрифт:
Потому…
Можно ломать голову над вопросом, что первично, язык или мысль, является язык инструментом или призмой восприятия и мышления, – а можно и так сказать: это спор о курице и яйце.
Можно спорить о том, действительно ли разница между языками настолько глубока, что понимание невозможно, действительно ли материнский язык непереводим. А мультилингв отмахнётся: это вопрос не теоретический, а практический. Ведь были и будут попытки выразить «невыразимое», и «непереводимость» текста – всего лишь гипербола не уверенных в себе переводчиков.
Можно до умопомрачения искать симптомы раздвоения «растроения» и «расстройства» личности –
На наш взгляд, проблемы «трёх идентичностей» в нашей семье не возникло. Распознавать и подсчитывать их сторонние наблюдатели время от времени всё же пытаются.
Я это уже в разных версиях слышала: она «американский» ребёнок, а он «русский». […] Как я понимаю, дело в том, что Аня всегда беспечно улыбается, у Александра всегда романтическое / трагическое / озабоченное / полное тревоги и т. п. выражение лица – оно-то, как я понимаю (я, ошеломлённая, не расспрашивала), и воспринимается как «русское». (2+1)
Наши знакомые «опознали» некие вполне шаблонные представления о русских: за нами, к сожалению, не числятся «позитивный настрой», уверенность в себе и своих правах и воля к действию, столь необходимые, чтобы добиться своего, пробиться в жизни, sich durchsetzen. А это в западном мире имеет большую ценность, чем – традиционно – в России… Уже говорилось: немецкие мамы – можно услышать на площадках – иногда сознательно детей настраивают: «Не уступай! забери же у него / неё машинку! она твоя!»
Размышлять о «национальном характере» – неблагодарное занятие. Плоды его уместны разве в публицистике и эссеистике («мнения») или беллетристике («очуждение» представлений). В быту же ступающего на эту скользкую дорожку то и дело заносит в стереотипы, а то и в предубеждения. Из последней ловушки есть, правда, достойный выход: перевернуть медаль и присмотреться к обратной стороне. Один наблюдатель увидит бесплодные сомнения в себе, «уныние» и «нытьё», другой – «глубину», святое недовольство собой и вечный поиск (пресловутое «а спокойствие – душевная подлость»)…
Впрочем, когда речь о детях-мультилингвах, практика всё равно любые выводы опрокидывает. Сын наш всё тому же sich durchsetzen в конце концов научился, да ещё как!..
Наши дети оказались не только «под перекрёстным огнём» мнений, но и на перекрёстке традиций воспитания. Особенности характеров в итоге оказались уравновешены (не стёрты – именно уравновешены). Потому, наверное, «национальное» в них теперь далеко не очевидно, во всяком случае, больше не бросается в глаза.
Взрослым, надо добавить. Ведь это всё – глазами взрослых. А как сами малыши себя понимают?
Аня пожаловалась: в садике не дают хлеба. Объясняла ей, что немцы почти не едят хлеб к обеду, как и американцы (папа, например), в отличие от русских, которые едят много хлеба. мама, например, русская, всегда ест обед и ужин с хлебом. Аня: «И я русская!» Так «покупается» национальность… (4+3)
Нам, честно признаться, не слишком интересно задаваться вопросом, кто у нас растёт: «немцы», «американцы» или «русские». Но детям мы этот вопрос всё же пару раз задавали.
Поинтересовалась, кем хотят быть,
Обескураживающий – но и воодушевляющий ответ. У них ещё будет время разобраться в себе – и отождествить себя (а ещё лучше – что-то в себе) с миром «русским», «немецким» или «американским». Пока же – пусть пользуются правом оставаться просто детьми. Из счастливой страны Леголендии.
Учимся общаться
Жизнь многоязычных детей не обходится без проблем (социально-психологического порядка) – такое предположение напрашивается само собой.
Однако проблемы, видимо, возникают, скорее, у одноязычных детей, попадающих в одноязычное же (но с «языком большинства») окружение. Например, в детском саду.
К тому же, острота положения зависит от места проживания. Она сильно разнится – даже в пределах одного города! Скажем, в берлинском районе Марцан говорящие по-русски ребята из больших семей «русских немцев» сравнительно редко попадают в общество детей, принадлежащих к коренному населению. Потому и заботит родителей состояние их немецкого и отношения с ровесниками-немцами. Когда же они пойдут в школу, ситуация переворачивается: пап и мам начинает беспокоить утрата всего русского… А вот район Пренцлауэр Берг для детского многоязычия благоприятнее: здесь и немцев достаточно, и иностранцев, самого разного происхождения. Благодаря этнической пестроте и многоязычие, и «толерантность» к «чужакам» и их культурам, обычаям и т. д. – норма. (Понятно, что «нормальное» отношение к иностранцам привлекает сюда ещё больше смешанных и иностранных семей.)
Наши «благоприятные» условия, кажется, предопределили хорошие отношения наших детей с ровесниками. Впрочем, простоты и лёгкости в контактах даже и нам иногда не хватало. Особенно поначалу. Аня с самого начала была (как и во всём) «беспроблемной». Алеку же – вначале – пришлось нелегко. До детского садика (1+10) другие дети его не очень-то жаловали, не слишком расположены были играть с ним.
Малыши в этом возрасте (особенно дети, единственные в семье) не очень-то социальны: не умеют делить игрушки, избегать ссор, уступать, мириться и т. д. Однако между Алеком и детьми на площадке трения возникали особенно часто. Когда Аня пристраивалась рядом с другими малышами лепить куличики или строить гору из песка, её присутствие, по крайней мере, не вызывало протестов. На Алеково же появление дети реагировали иначе: кидали песком, отбирали свои игрушки; пусть не всякий раз, но и не так уж редко. Алек вынужденно оставался один или играл с папой или мамой.
Почему так? Может быть, потому что сероглазая светленькая Аня всегда улыбалась ясной открытой улыбкой. Темноглазый Алек выглядел скорее сумрачным или печальным. Со временем он научился улыбаться, но тут уже возникли психологические барьеры, связанные с языком. Анин словарный запас был больше, помогало и отсутствие комплексов. Аню совершенно не смущал тот факт, что какие-то слова у неё не получаются – она всегда могла объясниться с другими малышами. Алек, видимо, чувствовал, что говорит хуже сестры, никогда не забывал об этом – и предпочитал по возможности избегать разговоров.