Наши знакомые
Шрифт:
— Нет, ты очень тяжелый.
— Но я маленький, — умильно сказал Федя, — мама!
Она попыталась побежать, но стержень резал руки, и она чуть не уронила Федю вместе с седлом.
— Вот видишь, — разочарованно протянул Федя, — а он бы сейчас меня до потолка поднял… Пойдем домой!
… Ключ был у нее в кармане со вчерашнего вечера. Она открыла дверь и с бьющимся сердцем вошла в кухню. Кухня была пуста. Она медленно прошла к себе и, чувствуя робость перед заплаканной нянькой, которая сейчас же стала раздевать Федю, спросила, где Пал Палыч.
— Известно где, на работе.
— Вы
— Полно вам!
Антонина молча рылась в шкафу. Руки не очень ее слушались, как нарочно, попадались не те вещи, которые были нужны. Она чувствовала, что нянька стоит сзади и смотрит на нее с осуждением, даже со злостью.
— Мама, мне жарко, — громко сказал Федя.
Он стоял возле двери, широко держа руки и подняв кверху розовое, сердитое личико.
— О господи! — вздохнула нянька.
Антонина принесла корзинку, открыла крышку и принялась складывать белье. Федя заплакал.
— Мне жарко, — капризно говорил он, — ну, разденьте же меня. Что это такое… Няня!
— Мама не велит, — сказала нянька и вышла из комнаты, хлопнув дверью.
Федя плакал все громче и громче. Его, конечно, можно и нужно было раздеть, но Антонина не делала этого из какого-то упрямства. Ей казалось, что если Федю раздеть, то уже будет не уйти. Он топал ногами и кричал так, что звенело в ушах, — она не оборачивалась. Тогда он выбежал в коридор и побежал на кухню, туда, где плакала нянька. Она обняла его, посадила на стул и, плача, стала стягивать с него рейтузы. Но его уже нельзя было успокоить простым исполнением того, что он хотел. С ним началась истерика, та особая детская истерика, которой никому, кроме матери, не остановить, которую прекращает только мать, прижав к своему телу ребенка так, чтобы он ничего не видел и ощущал только материнские руки, слышал только материнский голос, обонял только запах матери.
Но матери не было. Другое дело, если бы матери не было вообще дома, а ведь она была тут, в комнате, за дверью, и слышала, как он плачет. Мать не шла, не хотела идти — Федя ничего не понимал и задыхался от слез. Его уже нельзя было раздеть — он вырвался из нянькиных рук, старался что-то выговорить и не мог, сначала слезы лились из его глаз, потом вдруг перестали, он начал трястись, топать ногами, визжать, Антонина слышала все это и не выходила в кухню. Дрожащими руками она укладывала в корзину что-то, кажется вовсе не нужное ей, и шептала:
— Фединых простынок, наволочек, одеялец…
Как нарочно, попадалось все белье Пал Палыча — с метками из китайской прачечной. Метки были красные, как паутинки. Федя все кричал. На секунду ей показалось, что ноги у нее подламываются, — она услышала знакомый, властный и ласковый голос. Федя орал, потом стал тише, потом опять громче. Она узнала и шаги его, немного скользящую, упругую, еще молодую походку. Отворилась дверь, вошел Пал Палыч в пальто, в шляпе, с визжавшим Федей на руках.
— Возьми же его!
Она взяла сына и, как всегда бывает в таких случаях, прижав его к себе и почувствовав, как дрожит и содрогается его маленькое теплое тельце, сама чуть не разрыдалась. Федя опять вскрикнул и забился в ее руках, но она привычным, автоматическим почти жестом спрятала его лицо на своей щеке, и он сразу же стал затихать. Она отвернулась с ним к окну и начала ему рассказывать что-то бессмысленное про зайца, про ватрушку и про мышь Вострушку — одну из тех историй, которые рассказываются на ночь, когда ребенок засыпает… Она говорила с такой силой и нежностью, что Федя сразу перестал дрожать и попытался поднять личико, но она не дала, по опыту зная, что еще рано, а все говорила быстрым, горячим шепотом. Она ходила с ним взад и вперед возле окна и шептала до тех пор, пока он не переспросил что-то, уже не плача, а с любопытством. Но теперь она боялась его отпустить от себя, потому что у двери стоял Пал Палыч. Ей было страшно предстоящего разговора, и она все ходила и ходила с Федей на руках и все шептала ему.
Когда она наконец спустила его на пол и он увидел перед собой Пал Палыча (раньше, плача, Федя его не заметил), Федя тотчас же стал ему рассказывать о мотоцикле, на котором он якобы ездил.
Пал Палыч смотрел на него сверху, странно вытянув шею — он никогда раньше так не делал — и сложив за спиною руки.
— Ну? — резким голосом спросил он.
Федя опять стал ему говорить, но он отошел и крикнул Полину.
— Поиграйте с ним, — сказал он, кивнув на Федю, — и не лезьте сюда.
Он закрыл дверь на крючок, снял шляпу и вытер потный лоб платком.
— Что же это, Тоня, — сказал он, садясь, — опять цирк? С кем вы спутались?
— Ни с кем, — ответила она и отвернулась, чтобы не видеть его позеленевшего за эту ночь лица.
Самым ужасным было, конечно, то, что она не могла объяснить ему происходящее с ней. Впрочем, она могла, но он бы не понял.
Она молчала, и он ничем не мог вызвать ее на разговор. Она была бледна и решительна, — Пал Палыч еще не видел ее такой. И главное, у нее не дрожали губы и в ее глазах не было слез — глаза были сухие, с сухим блеском, холодные.
— Где вы ночевали? — спросил он.
Она молчала.
— Я спрашиваю! — крикнул Пал Палыч.
Она вздрогнула (он знал, что она боялась крика, и решил кричать), но ничего не ответила и даже не переменила позы.
— Где вы шлялись целую ночь с ребенком? — спросил он. — Или без ребенка нельзя обделывать свои делишки? Вы его довели до истерики!
— Не кричите, — сказала она.
Тогда он стукнул кулаками по столу.
— Паршивая шлюха! — крикнул он. — Паршивая дрянь! Вам пора на панель, под фонарь, но ребенка вы не получите. Слышите? Я не дам вам ребенка.
Он близко подошел к ней и погрозил длинным белым пальцем.
— Вот, — сказал он, внезапно слабея и позабыв слова, которые должен был сказать сию секунду.
— Я развожусь с вами, — сказала Антонина.
— Разводитесь?
— Да.
Он иронически усмехнулся.
— Подумайте!
— Я подумала. Я ухожу от вас. Я не могу больше с вами жить, Пал Палыч.
— Куда же вы уходите?
— Это все равно. Отдайте мне мои документы.
— Вы уходите к Капилицыну, — сказал он, — я знаю. Он бросит вас через месяц.