Наследие
Шрифт:
Но богатырь в тельняшке перехватил его руку:
– Стоп!
Девочки вопили, полная жена мужика навалилась на него, как подушка, защищая от ударов.
Инвалид поднял вверх свой толстый палец:
– Дурак дерётся, а умный смеётся!
Дерущихся окончательно разняли. Инвалид подождал и продолжил:
– Отчего человече дерётся? Оттого что мало ебётся! Драка – гадость, а ебля – сладость! Ети жену, делай добро, расти детей, копи серебро! Лучше еть жену на мягкой кровати, чем морду соседу побивати! Не доя того
Столпившиеся в проходе из-за драки рассмеялись.
– Подайть сирот на билето до Красноярске! – заговорила Аля, протягивая ладонь.
– Им теперь не до этого, – урезонил её инвалид. – Пошли, сирота, в другой вагон.
Этот вагон был также третьего класса. Несмотря на три часа пополудни, большая часть пассажиров спала. Дед-инвалид постеснялся будить их своим зычным голосом и проехал по проходу с шапкой на коленях. Аля шла следом с протянутой ладошкой, тихо бормоча свою просьбу.
Им ничего не подали.
Они перебрались через тамбур со следами рвоты и оказались в столовой для пассажиров третьего и четвёртого классов. Здесь были свободные места.
– Вот что, красотка, сдаётся мне, мы с тобой заработали на кювет… на обед, – заключил старик, поднимая кверху свой значительный палец. – Ты голодная?
Аля молчала.
– Когда ела последний раз?
– Позавчер.
– Ясно!
Инвалид выбрал свободный столик, уверенно заехал на своём поддоне под него, согнувшись, схватился большими руками за стол и привинченный к полу стул и вытащил снизу, усадил на сиденье своё большое тело.
– Присаживайся! – скомандовал он Але.
Она села напротив. К ним тут же подошла официантка неопределённых лет, в белом переднике и с бумажным кокошником на голове.
– В долг не отпускаем! – неприветливо сообщила она.
– А почему ты, милочка, решила, что мы будем одалживаться трапезой? – Инвалид выложил перед собой на стол свою белую бороду и разгладил её своими большими белыми, но не очень чистыми руками. – Лучше засвети нам этот… прейсервант… прейскурант.
– Ван-тан, солянка, онигири с лососем, бао-цзе, – пробормотала женщина, с неприязнью поглядывая на опухоль инвалида.
– А из спиртного?
– Водка русская, китайская, пицзю[8], морс малиновый.
– Двести грамм русской, один морс. Что есть будешь, сирота?
– Ван-тан супо.
– Онигири возьми, сытный харч.
– Онигирь.
– Один, два?
– Три! – подсказал старик. – А мне солянку и четыре бао-цзе.
Официантка удалилась. Инвалид снял пенсне со своего большого, усеянного красно-фиолетовыми прожилками носа и принялся неспешно протирать единственное стекло грязным носовым платком.
– Тебя как звать? – прищурил он свои оплывшие глаза.
– Аля.
– Сколько лет?
– Двадцать.
–
Она кивнула.
– Не верю! Ну да ладно… Откуда сама?
– Жили на Обь.
– Обь большая. Где именно?
– Под Барнаул.
– С Алтая, значит? Знаю ваши места! Бывал. И по Оби плавал. Голым! Чуть не утонул. А как с роднёй дело обстоит?
– Мамо могило.
– А папа?
– Нет папо.
– Плохо! – Инвалид водрузил пенсне на нос. – Тебе в Красноярск?
– Да, тамо мамо подруг живо.
– Живо? Если ещё живо – хорошо.
– Мне до Цитайхэ надо тридца одино юан собор. На билето. А то ссад.
– До Цитайхэ? – Старик глянул на карманные часы. – Пару мрасиков… это… пару часиков у тебя есть. Наберёшь!
Аля перевела взгляд за окно. Там тянулся заснеженный лес.
– За что тебя забрали?
– Я мамино дочь. Мамо был атаман Матрёна. Враг народ.
– Дочка атаманши! Серьёзно! Пальчиком ты легко отделалась. Такую бархотку… такую красотку могли бы изнасиловать, да и за борт.
Аля кивнула.
Официантка принесла поднос с едой и напитками. Инвалид налил себе в стакан водки из графинчика, поднял стакан:
– За твоё светлое будущее, Аля!
Аля подняла свой стакан с морсом.
– Спасиб! И за ваш.
– Зови меня просто дедушкой. Легко запомнить.
– За ваш здоров, дедушко.
Они чокнулись. Инвалид выпил, перелил в стакан из графинчика остатки водки, взял ложку и стал громко хлебать солянку. Аля набросилась на ван-тан.
– Атаманша… – покачал головой инвалид, хлебая солянку. – Сколько их было…
– Мой мамо хорош… – пробормотала Аля.
– Ясное дело. Мамо плохой быть не может. Атаманша!
Аля стрельнула на старика быстрым взглядом красивых глаз, продолжая жадно есть.
– Теперь… ммм… все атаманы. Всех и вся. Времена такие. О tempora, о… как там… борее, хорее? Я, Аля, после ядерки стал слова забывать.
Важные. И людей. Многих забыл. И меня многие забыли. Закон блызни… жизни.
Он взял стакан с водкой и вдруг забормотал, прищурив глаза и гримасничая здоровой стороной лица, словно пытаясь снять с неё невидимую паутину:
– Погоди погоди погоди нет погоди нет не надобно нет не надобно нет нет глупцы не этого я тебе вот что вот что не этого не этого не этого!
Голова его затряслась, и он издал звук, похожий на чихание, – раз, другой, третий. И замер, закрыв глаза, словно окаменев.
Аля тоже замерла с полным ртом.
Старик сидел словно каменный. И вдруг выпустил газы. И ожил, зашевелился.
Аля смотрела на него.
– А и этого… этого… простак, простак и глупец, вот воля…. – Старик зевнул страшно, во весь рот беззубый. И открыл глаза. Глянул на Алю, словно впервые увидел.