Наследницы Белкина
Шрифт:
— Послушайте, а нет ли здесь поблизости… — начал было я и осекся. А вдруг с ней будет то же самое? Вдруг Алиса такая же, как все? Вдруг раздольный пейзаж души обернется скучным натюрмортом с вязанкой лука, медным жбаном и куропаткой, подвязанной за ногу к вбитому в стену гвоздю?
— Нет — чего?
— Ничего. Забудьте.
— Я знаю, кто вы, — выпалила вдруг Алиса, не глядя на меня. — Догадалась почти сразу же. Это было не так-то сложно. Для тех, кто умеет смотреть. Не бойтесь, я никому не скажу. Только вы вот что… Бегите отсюда, пока не поздно.
Я молчал, пристально вглядываясь в свои чудовищно тесные сапоги-скороходы. В таких далеко не убежишь.
— Бегите, — повторила невеста.
Спустившись
В красно-желтом электрическом свете грациозно плавали мимы. Снуя между тугими, хлопающими на ветру палатками, они тянули, расправляли и развешивали, возводили сказочные дворцы, стройные и строгие чертоги, закладывали дивные навесные сады, перебрасывали через невидимые реки хрустальные мостики. Странная, звенящая тишина усиливала ощущение грандиозности происходящего, словно у вас перед глазами воплощали в жизнь чью-то несбыточную грезу.
За какие-то несколько часов лужайка изменилась до неузнаваемости. Ветер, словно футболист, легонько, от колена, подбрасывал гроздья воздушных шаров. Палатки хвостом китайского дракона оплетали гирлянды красных фонарей. Цветные цветочные цепи тянулись до самой террасы. У главной палатки смутно белела мозаика из шаров, в красном сердце которой белый одинокий мим латал последние воздушные дыры. Двое черных развешивали ленты и цветы на скудно освещенных прогалинах по бокам луга. Лиловый мим развлекался тем, что мешал трудолюбивым товарищам, наступая на ленты и норовя прыгнуть через низко натянутые цветочные скакалки.
На том берегу крокетного озера царило праздничное оживление. В запрудах под деревьями стояли одинаково желтые в электрическом свете автомобили, и кибитка парикмахерши — самая желтая из всех. На террасе, похожей на причал, шумела пестрая публика. Фигуры гостей казались проницаемыми, будто это были не люди, а тени людей, продолжающих привычные кривляния, в то время как их хозяева давно исчезли с лица Земли.
Мы стояли, завороженные этим странным действом, словно светом далеких, давно исчезнувших звезд.
Затем Алиса вздохнула и, бросив туманное «До скорого!», обогнула дом и исчезла в темноте.
Помню, как она оглянулась напоследок, застыв вполоборота и глядя прямо мне в глаза, и я похолодел от восхищения. Она была вся из воды и воздуха — невесомая, зыбкая, тающая, — как если бы мечтатель, не желая расставаться с грезой, сковал ее холодом: платье, отлитое из белого зимнего солнца; ритмичная музыка складок, любовно выточенных и гладких, как узоры на заиндевевшем стекле; щекотные снежные искры, холодный перламутр — в накидке и детских круглых щеках; пронизывающие, нестерпимой синевы глаза; переливы цвета, градации невесомости; переменчивость льда с серыми, сизыми, синими бликами, словно морская раковина увидела и отразила зимний вечер каждым атомом своего существа.
В гостиной витал запах винного погреба и отсыревшей газеты. В илистой, влажно поблескивающей комнате едва ли узнавалась та душно-коричневая каморка, в которой я столь неуклюже развлекал Лебедевых каких-то несколько часов назад. В толще мутного электрического света чинно плавали гости, бликами бокалов создавая иллюзию мерцающего, переменчивого пространства. То и дело вспыхивали огни на обильно декорированных руках и шеях; бусы и перстни отражали круглые, вогнутые, не похожие друг на друга миры. На продавленных диванах, в залежах мшистых подушек, неприметно дремали или беседовали, задремывая, гости. Каждое их движение было исполнено неги и неспешности, как у человека, совершающего пешую прогулку по морскому дну. Прежде чем заговорить, гость отхлебывал из бокала, и произнесенная вслед за этим фраза пузырьком воздуха поднималась под потолок, застревая в тамошней тине и ряске. Случись в этой комнате ремонт, маляры и штукатуры много интересного могли бы обнаружить.
Содержимое комнаты представляло собой живую сценку из Дюма-отца: мушкетеры с гвардейцами в трактире разглядывают друг друга перед грандиозным побоищем. Мужчины расхаживали по залу с креветками на шпажках, съедая и креветку, и овощной эфес. Женщины, ни в чем не уступая своим спутникам, были одеты в ботфорты и столь же условные, как у мушкетеров, платьица.
Впрочем, по мере приближения к фуршетному столу тема фехтования плавно перетекала в тему флибустьеров, которая, в свою очередь, уводила на морское дно. Медузы, сомы-усачи, морские коньки и морские звезды, не говоря уж о прелестных чешуйчатых русалках, — все они с видом гурманов толпились у стола, похожего на цветочную клумбу, разбитую искусным садовником, и торопливо отплывали, урвав очередную порцию сырой рыбы и прессованных водорослей. Чем дальше, тем больше гостиная походила на подводное царство, обитатели которого поедают себе подобных.
Троица анорексичных девиц отрешенно парила над головами гостей. Жестоковыйные господа, сжимая субтильных спутниц, словно это были ленточные водоросли, вели одновременную, оживленную, перекрестно-мобильную беседу с редким вкраплением цензурных слов. Часто фраза, брошенная мобильному собеседнику, воспринималась окружающими на свой счет, и тогда диалог приобретал еще более экспрессивные черты.
Один из жестоковыйных, остановив официанта, забрал у него поднос и принялся глушить один за другим бокалы с шампанским. Второй тот же трюк проделал с блюдом тартинок. Третий, держа спутницу и бокал левой рукой, большим пальцем правой пытался протолкнуть проглоченный целиком и застрявший на входе пирожок.
Жестоковыйные блистали золотом — запонок и зажигалок, перстней и портсигаров, — и видно было, что они сожалеют об упразднении золотых пломб. Глядя на них, было отрадно сознавать, что где-то рядом существуют люди со здоровым сном и неунывающим аппетитом.
Суши-клумба вызвала небывалый ажиотаж. Сытые с виду люди с безумным блеском в глазах устроили давку, ломясь к столу, к клейким рисовым россыпям с легким уксусным флером. Гости протягивали руки, хватали, расталкивали, бренча браслетами и кольцами; случалось, что двое тянули с разных концов сложную рыбную икебану, и в состязание воль ввязывались другие азартные гурманы; случалось, что в дело шли не только воли, но и другие, более земные средства. Гости бесновались, умудряясь кричать, жевать и толкаться одновременно, и не успокоились, пока не подмели все до последнего рисового зернышка.
Заскучав, я прогулялся на кухню, счастливо миновав Артурчика на роликовых коньках, который с адским грохотом обкатывал гладкие пространства коридора.
В кухне происходил люмпен-фуршет — ученическая, аляповатая копия буржуа-фуршета в гостиной, со скрупулезной и слепой подражательностью школьника великим мастерам: та же форма, но нечто глубоко порочное в содержании. В еде и напитках, вопреки внешнему сходству, чувствовался качественный изъян; каждый кусок нес в себе тот или иной заряд ущербности. Пока господа, атакуя морскую клумбу, обжирались в гостиной, челядь в кухне тоже не скучала, соорудив непритязательную люмпен-лужайку с ошметками разнообразных маков и дикорастущих роллов. Здесь обходились без ханжеских шпажек, но единственно из экономии; пили из пластиковых стаканчиков, но единственно из любви к питью.