Наследницы Белкина
Шрифт:
— Да, Артурчик, ступай. С тобой мы потом разберемся, — пообещала старуха, не удостаивая внука взглядом. — И про разбитое окно, и про дедов велосипед, и про убитую канарейку — все-все выясним.
Судя по фонетически богатой речи, бедовая старушонка была представителем рода по материнской линии. Артурчика как ветром сдуло.
— У нас праздничный фуршет, мама, — заметно нервничая, доложила Котик. — По случаю предстоящей свадьбы.
— Что такое? Я разве тебя, индюшка, спрашиваю?
Индюшка нахохлилась, но смолчала.
— Бабушка, лучше не вмешивайся, — угрюмо сказала
— Свадьба, мама, если вы помните, завтра, — перебил дипломатичный Пупсик. — Ваша внучка…
— Я пока что из ума не выжила и знаю, кто и когда выходит замуж!
— Мама, вы не устали с дороги? Я мог бы… мы бы могли… проводить…
— Как бы не так! Проводить? Или спровадить? Ишь чего захотели! От меня так просто не отделаешься! С места не сойду! — отрезала та, для пущей убедительности стукнув клюкой по паркету.
Котик сжала могучие кулаки. Кто-то в толпе уронил стакан, и он с отчаянным звоном выкатился к самым ногам неумолимого бедуина.
— Ну что вы, мама, мы ничего такого не думали! — пролепетал испуганный зять.
— Как же! Вы никогда не думаете!
Мелкими царственными шажками бедуин двинулся вперед. Толпа подобострастно расступилась, образовав пустой магический круг со старухой в центре. Она остановилась, оглядывая гостей; хмыкнув, словно утвердившись в худших подозрениях, прошлась по кругу, отбивая клюкой звонкую насмешливую чечетку.
— Это что еще? Зачем? — вцепившись сосульками пальцев в чье-то платье, проскрипела старуха.
Повисло мучительное молчание. Бедуин в шляпе внушал окружающим почти религиозное чувство страха и трепета.
— Мама, может, хватит?
— Ишь жулье, — игнорируя дочь, язвил бедуин. — Вырядились!
— Это платье, мама. Со стразами, — уточнил находчивый Пупсик.
— Вот осел!
— Наглядный ответ на вопрос Ницше о том, может ли осел быть трагическим, — прорвало начитанного Лебедева.
— Кто там все время бормочет? Кто там все время бубнит? Что за умник?
Умник предусмотрительно скрылся за спинами приглашенных, затушевавшись в полумгле. Но взгляд сатрапа в шляпе уже переменил центр тяжести. Указующий перст пребольно ткнул меня в грудь.
— А это что за шаромыжка? — спросила старуха, блеснув единственным, похожим на слоновий бивень, зубом.
Желтое лицо придвинулось вплотную и подозрительно сморщилось. На меня пахнуло зерном и птичьим пометом. Огромная, страшная, перепончатая, как изнанка гриба, шляпа угрожающе накрыла меня своей тенью.
— Это наш богатый гость, — похвастался Пупсик, уставившись на меня с невыразимым восторгом.
— Я небогатый, я привез фату, — заверил я старуху. И тотчас об этом пожалел: откровенность — не та вещь, с которой следует начинать знакомство.
— Фат с фатой, — бросил некто в желтой кофте, нагло осклабившись.
— Откуда привез? Как привез? Зачем? На чем? Кто послал? Где машина? И где, коли на то пошло, фата?
Пригвожденный к стене, буквально распятый последним вопросом, я приготовился к долгой и мучительной пытке. Но старуху окружили, стали уговаривать и увещевать. Последнее, что я
На террасе я столкнулся с мимами, которые в полном составе доигрывали свою замысловатую пьесу. Шестеро черно-белых, извиваясь и гримасничая, водили хоровод вокруг лилового, который тщетно пытался преодолеть этот живой заслон. Я-то надеялся с их помощью узнать, что мне делать сейчас, сию минуту, но если раньше мимы наверстывали упущенное или шли ноздря в ноздрю со временем, то теперь играли с явным опережением.
Дом стоял, поблескивая окнами, странно тихий, в каком-то беспамятстве, в сладком приторном чаду. Деревья послушно, как змеи перед играющим на дудочке заклинателем, тянули к небу длинные, чешуйчатые тела и мерно раскачивались над крышей, завороженные, но всегда готовые к смертельному броску.
Я спустился с террасы и зашагал по траве, испытывая слабое сосущее чувство вины перед лиловым мимом.
Звезды крупной солью выступили на небе. Луна створкой раковины вросла в черный небесный ил. В черных лужицах облаков застыли чьи-то отражения. Я чувствовал себя посланием в бутылке, которое никогда не найдет адресата.
По крокетному полю бежала ребристая лунная дорожка. Я тоже бежал, увязая в черном иле; коряги скользкими морскими змеями касались моих ног, столь же черных и скользких. У самых деревьев я упал в черную топь лицом и едва не задохнулся от ужаса и омерзения.
Огнистые стволы; рассеянные ореолы цветущих веток. Верхушка яблони, похожая на горящий крест, на мачту корабля в огнях Святого Эльма.
Они появились внезапно: в какой-то момент я просто ощутил, что они здесь, что они повсюду. Они изменились, стали хитрее, изворотливее, приняли обманчиво-романтическую личину; не такие, как днем, не просто кольчатые, не просто ледяная гидра.
Справа, где деревья купали в траве свои сизые бороды, на меня выехал, чуть не раздавив, острый нос бригантины. Слева послышался нарастающий гул, какое-то хлюпанье, какое-то влажное трение, как будто человеческие голоса обернули в целлофан и бросили в воду. Стоило мне сделать шаг, как от ветвей, преграждая путь, отделялся очередной, призрачный, словно отлитый из лунного света, корабль. Впереди чернел силуэт парусного судна с бледноликим идолом на форштевне. От земли поднимался густой пар, напрочь стирая чувство реальности, отрицая гравитацию, саму землю. Вместе с паром поднимались обволакивающие, глухие звуки, заунывный и подчиняющий, похожий на слова религиозного гимна, речитатив.
В кисее веток холодно мерцало что-то хрупкое, зыбкое и порывистое. Свет ложился мягкими волнами, оттеняя невероятную белизну переходами от светло-серого и сизого к лазури невыразимой чистоты.
Я подошел ближе, протянул руку; мне показалось, что в ветвях застряло лебединое крыло. Не успел я к нему прикоснуться, как поверх мерцающей белизны на меня пронзительно глянул черный блестящий глаз. Беспощадное, жестокое, синюшное существо, чешуйчатое чудовище, хвостатая рептилия, извиваясь, вытянула шею, чтобы ужалить меня и убить. Я в ужасе отпрянул.