Наследник императора
Шрифт:
– Как скажешь, – хмыкнул Оклаций. – Приск у нас красавчик!
– Убью! – рыкнул Фламма. Правда, в рычании его прорывались визгливые нотки.
Центурион подвинулся:
– Садись, старый друг. Садись и насыщайся. А тем временем рассказывай, из-за чего у вас тут Пуническая война. Кто тот Катон [27] , что требует разрушения Карфагена?
– Не Катон, а Клавдий [28] , – буркнул Фламма с набитым ртом и больше ничего добавить не смог: восхитительная оленина отбила желание болтать.
27
Катон
28
Клавдий – римский император, дядя императора Калигулы.
– Дозволь мне рассказать, как стороне незаинтересованной, – предложил Тиресий. – Для речи прошу поставить клепсидру, пусть вода отмеряет время и пресекает мое многоречие.
– Тиресий, оставь свои азиатские выкрутасы [29] , – попросил Приск.
– Ну хорошо, буду лаконичен. Всему причина в самом деле Клавдий. Наш друг Фламма, с некоторых пор также друг всех здешних писцов, в своей неистребимой страсти рассказывать всем подряд разные исторические басни, поведал историю о забавах Калигулы, причем о забавах, на фоне прочих причуд этого императора, вполне безобидных. Дядюшка Калигулы Клавдий любил вздремнуть после сытной трапезы прямо на обеденном ложе. Как только Клавдий засыпал, услужливые сотрапезники Калигулы надевали на руки Клавдию башмаки да завязывали ремешки, а потом внезапно будили. Со сна Клавдий тут же начинал тереть себе лицо, а прочие обедавшие при виде этого покатывались с хохоту. История эта так понравилась Оклацию, что он в ту же ночь нацепил спящему Фламме на руки калиги, а в третью ночную стражу проорал над самым ухом: «Тревога!» Фламма вскочил, в темноте ничего не видя, принялся тереть глаза и расцарапал себе всю физиономию гвоздями подошв. Хорошо хоть глаза не повредил.
29
Азиатский ораторский стиль отличался вычурными цветистыми сравнениями.
– Шутка грубая, – заметил Приск, – и между друзьями неуместная.
И хотя говорил он строго, внутренне хохотал, представляя, как растрепанный Фламма вскакивает посередь ночи с постели и трет руками, обутыми в калиги, физиономию.
– Вот и я то же ему сказал, – буркнул Фламма.
– Одно непонятно, – продолжал Приск все тем же ровным, лишенным всяких интонаций голосом. – Как можно надеть на руки человеку калиги, чтобы тот не проснулся?
– Наш Оклаций может не только калиги, но и котурны [30] надеть, а спящий и не дернется, – отрекомендовал товарища Тиресий.
30
Котурны – высокие башмаки со шнуровкой «на платформе», непременная обувь трагических актеров. Зашнуровать котурны было не в пример тяжелее, чем затянуть ремешки на калигах.
Фламма тем временем допил вино и сообщил:
– Ну ничего, я тоже шутку в ответ устроил. Тебе, Оклаций, понравится!
Фламма самодовольно фыркнул, нацелил палец на Оклация и произнес, пьяно растягивая слова (хмелел он быстро):
– Я тебя из списка на выплату жалованья вычеркнул! Как не блюдущего Дисциплину…
– Что?!
Оклаций метнулся через стол к Фламме, нож нацелил в горло, но центурион успел руку парня перехватить.
– Розог захотел? – спросил, глядя подчиненному в глаза и стискивая запястье так, что пальцы Оклация разжались, и нож со звоном упал на столешницу.
– Я пошутил, – пробормотал разом протрезвевший Фламма и запоздало отодвинулся. – Ниоткуда я тебя не вычеркивал, нет у меня такой власти.
– Нож-то, нож… погляди, –
Приск разжал пальцы, поднял упавший на блюдо с олениной нож. Тронул лезвие. И присвистнул. Во-первых, металл был плохо заточен, во-вторых, сам клинок не закреплен в рукояти, стоило коснуться острием чего-то твердого, как клинок тут же прятался в рукоять без остатка.
– Зачем это? – изумился Приск.
– Полезная штука, – отозвался Оклаций, морщась и массируя запястье (пальцы у Приска были железные). – Я один раз отца обманул. Тот стал меня ругать да палкой охаживать. Я орать: «Сил нету!» Отбежал в сторону, встал поудобнее, чтоб всем во дворе видать было. Ну и ножичком р-раз! В живот. Матушка – визжать, да на отца с кулаками. Волосы клочьями у него выдергивала. А я смирно так лежал без всякого движения. Наблюдал. Весело было. Ну и еще пару раз ножик мой пригодился. – Оклаций скромно потупил глаза. – Я нарочно рукоять в красный цвет покрасил – чтоб не перепутать с настоящим ножом.
– Всё, хватит, прекратить! – рявкнул Приск, сам не замечая, что интонациями подражает Лонгину. – Больше никаких розыгрышей. Руки пожать и прежнюю дружбу восстановить.
– Может, еще и облобызаться? – спросил Оклаций.
– Если есть охота, – ответил Приск.
Друзья-враги пожали друг другу руки, а потом – к удивлению и Приска, и Тиресия – обнялись.
– Мир? – широко улыбнулся Оклаций, и взгляд у него был наивный и наглый одновременно.
– Мир! – буркнул Фламма. – Но будешь получать жалованье – хорошенько пересчитай!
– Я кому сказал! – возвысил голос Приск, будто не центурион, а судья или – бери выше – Юпитер-Громовержец, следящий за исполнением клятв.
– Да я молчу! – Фламма схватил новый кусок оленины и спешно запихал в рот.
Оклаций наполнил свой кубок. Улыбнулся. И спрятал за пояс фальшивый нож.
«Эх, почему бы в самом деле богам не заставлять правителей точно так пожимать друг другу руки, забывая о старых обидах и восклицая: „Мир!“ Почему бы Траяну и Децебалу не обняться как равным и не заключить союз, настоящий союз, а не лживый договор, который каждый из них мечтает нарушить?!» – мысленно воскликнул Приск.
Но центурион и сам понимал, что задает вопрос риторический.
В эту ночь гарнизону в Дробете было не до сна. Рабы, ауксиларии и легионеры носились взад и вперед, готовились, чистили, прибирали. В общем, доделывали за день все, что за год не успели доделать. Бани затопили еще с вечера, как будто собрались перемыть весь гарнизон. Военный трибун Требоний, за все время службы ни разу не побывавший в серьезных сражениях, до дрожи в коленях боялся любых инспекций. Если бы ждал Траяна с проверкой, то, верно, не дожил бы до утра, сердце бы разорвалось у бедняги, – но тут как-то выдержал. В обычные дни приятный молодой человек, не наглец и не дурак, в такие часы становился несносным придирой. Он не только кричал, понукал, грозил расправой, но и носился всюду, больше мешая, нежели в самом деле налаживая работу. Уже на рассвете измотанные до полусмерти рабы заметали по углам остатки мусора и белили бараки.
На остров посреди реки (как раз позади моста за поворотом) отправили быстроходную либурну с дозором проверить: не высадился ли там кто без разрешения римлян. Вторая либурна курсировала выше по течению. Мост ей был, разумеется, не помеха. Да что там либурна! Под любым из центральных пролетов легко бы прошел огромный корабль из тех, что возят в Италию хлеб из Египта. Правда, только по низкой воде.
Поутру Приск в начищенных доспехах с алым поперечным гребнем на шлеме наблюдал за происходящим с отстраненностью зрителя, крутя в пальцах вырезанную из лозы палку центуриона. Поскольку под началом Приска не было своей центурии, палка эта играла роль чисто символическую и годилась разве что на то, чтобы вытянуть вдоль хребта нерасторопного раба, что вздумал выгружать амфоры из повозки, перегородив дорогу. И это в то время, как Лонгин должен был вот-вот появиться!