Наследники Фауста
Шрифт:
– Господин Вагнер, - с привычной укоризной сказала я.
– Не напомните ли, кто здесь кому служит?!
– Уж верно, не вы мне!
– последовал веселый ответ.
– Я служил вашему отцу, послужу и вам… если не прогоните такого глупого слугу. Ведь я должен еще рассказать… мы с вами были слепы, вернее, я…
– Оставьте тарелки, - я сделала вид, что начинаю сердиться. (А знаешь ли, куда ведут эти игры: эти шуточки, притворный гнев?…) - Еще недоставало, чтоб вы… Лучше рассказывайте, что такого сказала Тереза? Почему вы дурак?
– Дурак я от природы, - ответил господин Вагнер, нехотя отдавая тарелку и глядя на меня с восторгом
– Перерыл кучу бумажного хлама, неделями разбирал старые каракули, сам не зная, чего ищу, надеясь на удачу; корпел над трудами алхимиков, добрался уже до греков и думал о евреях, а меж тем ответ был у меня под носом! Никакой нет тайны и премудрости в том, что вы защищены от козней нечистого, все просто, как кусок хлеба… Нет, лучше бы мне было не покидать родного селения! Прав был ваш батюшка. Авось добрая родня нашла бы мне дело по уму: навоз нарывать…
– Ламентации очень походят на хвастовство, - ядовито заметила я.
– Говорите, что она сказала?
– «Я уже мертва, - медленно произнес господин Вагнер, - но вот моя доченька, моя кровь в ее жилах». А?
– Господи! Кровь матери…
– Верно. Кровь матери - вот что вас защищает! Ваша кровь лишь наполовину та, которой написан договор. Если не менее, чем наполовину, - вы, вероятно, знаете, иные школы утверждают, что всю кровь дитя получает от матери, и эта теория ничем не хуже другой, согласно которой сотворение крови в теле ребенка осуществляется посредством свойств, полученных от отца. Но, впрочем, пока философы дискутируют, матери называют дочерей «своей кровью», и, возможно, это речение восходит к временам, когда люди были мудрее. Язычники, наши учителя, и те знали, что дети «от плоти отца и от матери крови родятся», хоть и допускали совершенно дикие домыслы - помните Лукреция? дескать, иные дети порождены материнским началом, иные отцовским, а иные и вовсе дедовским. Но я вас уверяю, Дядюшка бахвалился попусту: половина вашей крови свободна, и всегда была свободна!
– Но моя мать умерла грешницей.
– Пусть так - но она предалась человеку, которого любила, а не дьяволу. Притом страдания искупают грех. Если таким, как она, нет прощения, то слова о милосердии Божьем лишены смысла - не католики же мы, чтобы думать иначе! Я неправ?
– Вы правы. И что теперь?
– То, что принимать яды я вам не позволю, - решительно заявил господин Вагнер.
– Вы и без того свободнее, чем был или мог стать доминус Иоганн. «Мне приказать и меня наказать» - это вам не грозит. Он досаждает вам, но с этим-то мы покончим…
Я не спросила, как он собирается с этим покончить, и не очень-то вслушивалась в то, что он говорил дальше: о том, что медицине не грех бы поучиться у магии, равно как и наоборот, какие-то новейшие теории о печени, о кроветворной силе (позже попрошу повторить)… Нет, не могу сказать, что все мое существо вострепетало и возрыдало, напротив того, сама я казалась себе совершенно спокойной, разве что некая рассеянность внезапно помешала внимать, мыслить и продолжать нехитрую работу. Медленно я осознавала только что услышанное. Так я не проклята? В мой смертный час демоны не разорвут меня на куски?…
Тарелка скользнула в чан, погрузилась в воду, я беспомощно оглядывалась в поисках тряпки и не могла ее найти, пока не взглянула, что же у меня в руке. Только теперь я поняла, какая ноша была на моих плечах весь последний месяц. Я не проклята. Я дочь не только отца, но и
– Мария, вам нехорошо? Мария!… Господи, какой же я дурак, в самом деле…
Спросят на Страшном Суде - и там не смогу ответить, как вышло, что мы сидим рядом, почему он укутал меня докторской мантией и обнял, заглядывая в лицо.
Случалось вам видеть, как озорной ребенок становится на край ступеньки и наклоняется вперед, испытывая, сколько сможет удержаться? Вот так и я, едва подняла на него глаза, почувствовала, что влекущая сила превозмогает, и не удержаться мне ни мига, я уже падаю… Но ведь забавы мои были не детские, и я успела-таки пригнуть голову, уткнуться ему в плечо - и тут же расплакалась, и вправду как ребенок, которому запрещают опасную игру.
Он спрашивал, о чем я, он просил прощения (за что?), он заверял, что теперь все будет хорошо (с чего бы?), но я не могла выговорить ни слова в ответ и только рыдала, вцепясь в его куртку, как слепой котенок - в тряпицу на дне корзины. О чем я, в самом деле, плакала? О том, что люблю его, а он меня, наверное, нет - вон как бережно обнимает, и по голове не погладит, о том, что я одна на свете и должна оставаться одна, если не хочу ему зла, ведь неизвестно, насколько правомерны все его домыслы, и коли нечистый не может меня убить, это не значит, что я в полной безопасности, о том, что нет у меня больше сил все решать самой… и о том, наконец, как я теперь покажу ему свое лицо, красное и распухшее от слез.
– Ну что вы, Мария, что случилось? Вы столько перенесли, что же плакать теперь?
Довольно, в самом деле. Оторвись от него, дурочка, переведи дух и попытайся объяснить. Много говорить не потребуется. Я отвернулась. Хоть бы какое покрывало или платок, закрыться краем…
– Господин Вагнер, я люблю вас. И я боюсь за вас.
Молчание в ответ.
– Нельзя же так, право, - полушепотом произнес он, - Мария, - вы…
– Да, да, - но кто я есть и как я смею?! Что если он только этого и ждет?!
– Мария… - Пальцы сжались на моем плече.
– Этого - чего именно?
Убила бы на месте, если бы… Ну что ж, хочешь слышать, как я это скажу? Вдохновение ярости и любви заставило забыть про зареванное лицо, я взглянула на него в упор:
– А той самой глупости, которую я непременно совершу. Если только не сбегу сейчас же.
– И это правда… - сказал он, как бы все еще не веря своим ушам.
– Но он… Нет, я не понимаю. Какой прок ему в вашем венчании с кем бы то ни было?
Тысячу раз права была тетушка Лизбет: от гулящей не родится честная. Ибо я просто-напросто забыла о том, что было мне предложено, а держала в голове нечто совсем иное. Теперь же, вероятно, был у меня преглупый вид, потому что он улыбнулся.
Не помню, что говорила дальше, какими словами просила прощения… «Но ведь я дурна собой!
– Ты?!
– Мне двадцать три года!
– А мне скоро сорок, а по седым волосам так и все шестьдесят.
– У меня нет ни гроша!
– Не стыди меня, ведь я наследник твоего батюшки!
– Я проклята!
– Не смей так говорить.
– И я нечестная девушка!
– И этого не желаю слышать, притом же мы оба знаем, что это была не ты.
– Я дочь Фауста!
– Согласен, что недостоин тебя». У него на все находился ответ, и что я могла поделать? Я предалась любимому, как бедняжка Маргарета.