Наследники Ваньки Каина (сборник)
Шрифт:
Нанюхаешься, и штофа не надо,— острил кто-то.
Получку в кооперативе получили,— делились догадками в другом месте.— Ничо, у них животина выучена. Точно к воротам довезет.
—Ишшо бы, всю жизнь с ею упражняются.
Афоня уже расписывался. Климов протолкался и взял
его за локоть. Афоня обернулся. Лихое курносое лицо под кепкой подмигивало и лукавило:
—Айда под башню, там потолкуем.
Афоня нырнул кому-то под руки и исчез в толкотне гуляющих. Климов прошел по аллее, завернул за кусты и вышел к башне. Там на камне уже сидел Афоня.
—Афоня,— сказал Климов,—
Солнышко пригревало, сытный запах навевал дрему, ярко раскрашенные «царьки» планировали и взлетали вокруг них. Афоня задумался. Веснушчатое курносое лицо стало взрослым и угрюмым.
Хошь верь, хошь нет,— сказал он,— а про энтих что знаю — одна липа. Ни в личность не видел, ни о делах ничего...— Он огляделся.— Слушки о них страшные идут. Это верно. Кот этот, о нем даже в блате говорить страх. Имя! Одно знаю,— вдруг заторопился он,— Куцего Кот прижал. Это вот как на духу. Тот пьяный сам проболтался. Говорит: «Каждая сука будет грозить!» Я говорю: «Тебе? Да где они такие найдутся?» А он говорит: «Нашлись уже. Слыхал про Кота?» Я говорю: «Слыхал». Тот-то и зубами аж заскрипел. «Никому,— говорит,— в жисть не спускал, а тут…»
А из-за чего?
—Так я понял, что Куцый хотел одного танцора поучить. Оттянул на него на танцах... Это на Куцего-то! Одна девочка им обоим понравилась... Короче говоря, какой-то Красавец. И тут явился в Горны Кот и говорит: «С Красавца брать хочешь?» Куцый говорит: «Возьму».— «Гляди,— говорит Кот,— решай как знаешь, только голову береги». Куцый было рыпнулся, а Кот говорит: «Красавец — мой человек, усек?»— и ушел. Ну, Куцый, конечно, усек. Маруху уступил!— Афоня звонко расхохатался:— Не, ты понял, а? Куцый какому-то Красавцу маруху уступил? Конец света!
А на каких танцах они сцепились?
У Кленгеля небось, где ж еще!
Слушай, Афоня,— сказал Климов, помолчав,— я еще вот о чем: опять ты работу забросил, опять со шпаной дружбу свел, забыл, куда такая дорожка ведет?
Оживление на курносом лице паренька пропало.
—Так я ж для пользы дела,— сказал он, отводя глаза,— вам вот могу помочь.
Брось,— сказал Климов,— работать надо, парень. Иначе жизни не будет.
Да неохота!— закричал вдруг Афоня визгливо.— Неохота, понял? Я, может, эти станки в гробу видал! Не могу я завод выдерживать: гром, лязг, железо! Воротит меня!
Там главная жизнь страны...
Пущай,— перебил Афоня,— какая хошь там жисть: главная, подчиненная — не могу я там, пойми ты, Климов! И ребята хорошие, а в глаза им смотреть не могу! Работать там не буду! Уволюсь. Вот!
Ладно,— в раздумье сказал Климов,— работу мы тебе, может быть, подыщем другую, раз эту так нервно воспринимаешь. А когда с блатом порвешь?
Афоня молчал. Ногой в драном тапке ковырял замусоренную землю.
—Скажу,— не выдержал наконец он.— Вот вы все обо мне хлопочете: на работу устраиваете, слова всякие говорите... Да как же я с ними развяжусь? Это ж два дня до финаря. Ты думал, они что? Безглазые? Они знаешь как все секут? «Что-то непонятно,— говорят,— кореш, парни сидят, а ты гуляешь?»— Он вскочил.— Идтить надо. Спасибо вам. Только больше не заботьтесь. Афоня сам дорогу найдет.В помещении бригады сидел Гонтарь. Белая рубаха-апаш открывала бронзовую мощную шею. Он смотрел в окно и не глядя попадал бумажными комками
Отрабатываешь гранатометание?— спросил Климов, садясь за свой стол.
Ни дня без боевой подготовки!— провозгласил Гонтарь и тут же перешел на серьезный тон:— Пока ты там разгуливал, дела в бригаде такие: первое, Брагин сгинул. Жена клянется-божится: знать не знает, ведать не ведает, что с ним. Но по разным признакам, главным образом по душевному покою всех служащих, ясно, что исчез по собственной инициативе, а не по чужому сглазу. Да и дела у него веселые, направо поедешь — пулю найдешь, налево — к нам завернешь, домзак близко. Решил, видно, по искать третьей дороги.
Дальше, наши парни из второй бригады сообщают об активной и не совсем понятной в свете материалов вашего допроса деятельности мадемуазель Клембовской: бродит по самым подозрительным притонам и пытается завязать знакомство с блатными.
Климов еще только обдумывал эти новости, как явился похмыкивающий в усы Потапыч.—Приказ висит,— сказал он с некоторым удивлением, отставляя руку с дымящейся трубкой,— и кандидату в вожди товарищу Селезневу черным по белому прописан выговор за грубость и бестактность, несовместимую с работой следователя рабоче-крестьянского угрозыска.
Я, братцы, Селезнева не люблю,— сказал, улыбаясь чему-то своему, Гонтарь.— Но скажу, что в этом случае почти на его стороне. С чего это нам церемониться с нэпманами?
При чем здесь это?— у Потапыча раздулись усы.— Селезнев грубил Клембовской — какая она нэпманша? Студентка, будущий врач. И отец был врач, и какой! Он и в старые времена бедняков лечил бесплатно... Это во-первых, а во-вторых, не понимаю., что они, из воздуха взялись, нэпманы? Им же разрешили таковыми стать! И почему вы, сударь мой, забываете, что без их появления вы, может быть, валялись бы по госпиталям, а кое-кто был бы и в могиле. Голодуха, она ведь страшнее холеры.
Понял!— сказал, не сгоняя с лица привычной улыбки, Гонтарь.— Кое в чем убедительно, папаша. Но вот как ты меня научишь их любить, когда я три года убивал на фронте их защитников и сам дважды валялся по лазаретам от их буржуйских свинцовых подарков? И как мне ты прикажешь к ним относиться, когда я возвращаюсь с фронта героем, я, в прошлом телеграфист Гонтарь, а теперь комвзвода Красной Армии. Я победил! Встречайте меня с оркестрами! А что я вижу, победивши толстопузых во всероссийском масштабе? Я вижу, что вокруг меня швыряют деньгами — они! На работу берут, а то и не берут — они! Самые удачливые — они! Уж не за их ли удачу я дрался?
Я у тебя одну только логику сознаю,— сказал задумчиво, затягиваясь, Потапыч,— логику неудачника. Временно ты неудачник, Гонтарь. И это тебя тревожит. И правильно тревожит, потому что крепость любого строя и устойчивость любого государства в конечном итоге определяется тем, удачниками или неудачниками осознает себя самая активная часть населения. А у нее, как я вижу, иной взгляд на вещи, чем у тебя. Но скажи мне, а чего лично ты, собственно бы, хотел? Высокого поста? Зажитка? Капитала?
—Я?— переспросил Гонтарь.— Философ ты, как я погляжу, папаша. Хотел бы я семьи, вот чего,— он вдруг стал серьезен,— сына бы я хотел. Чтоб на руках его носить, нянчить, французской борьбе учить и верности революции. Вот чего бы я хотел. А семьи я завести пока не могу, потому что на нашу получку можно только голубей кормить, и то не каждое утро.