Наследство от Данаи
Шрифт:
— О! У нас гости, — искренне обрадовался он. — А почему грустные?
— Надоело дома сидеть, — созналась Юля с уверенностью, что он вполне понял эту короткую фразу.
— Так ты же сейчас в гостях!
— Я серьезно. Замучилась с детьми. А в ясли отдавать боюсь, болеть начнут.
— Это ты так советуешься, что с ними делать? — пошел напрямик Павел Дмитриевич.
— Да, — хило улыбнулась родственница.
— Пригласи к ним няньку.
— Где на няньку денег набрать?
— А будешь отдавать ей свою зарплату.
— О, какой же смысл?
— Тот, что ты ищешь: будешь среди людей, накопишь себе трудовой стаж, отдохнешь от пеленок. А денег у тебя как сейчас нет, так и тогда не будет, потерпишь.
— И правда!
До родов Юля работала в колхозе бухгалтером. Здесь заработок был не очень большой, зато компенсировался широким кругом знакомых, так как колхоз объединял в себе не только большую часть жителей поселка, но и всех жителей окрестных хуторов. Так что нянька нашлась быстро. Это была молодая девушка из многодетной семьи жителей хутора Ратово. После окончания школы Груня — Аграфена, так звали девушку — в институт не поступила, а идти на производство или в колхоз не хотела.
— Ой, какие хорошенькие! — воскликнула она, когда впервые зашла к Мазурам и увидела на ковре двух «тушканчиков», игравшихся детской железной дорогой. — И совсем не похожие.
— Чух-чух-чух! — повела на нее игрушечный паровоз Люда. — Наеду на тебя. Видишь?
На смотрины няни, приглашенной к внукам, пришла и тетка Федора, их бабушка. После этих Людиных слов она покрылась бледностью, взмокла и, ухватив со стола газету, начала обмахиваться.
— Убегай, наеду-у-у! — игралась Люда. — Видишь? — переспрашивала упрямо.
— Вижу, — смеялась Груня.
— У нас двойня, — объясняла тем временем Юля.
— А что такое близнецы?
— Обязательно однополые и похожие, как две капли.
Юля показала Груне ее комнату, помогла разобрать чемодан, ознакомиться с домом. Затем пошла готовиться к предстоящему выходу на работу.
Баба Федора осталась присматривать за внуками, которые спокойно забавлялись интересной игрушкой и не нуждались в чьем-то внимании. Она вышагивала от окна до двери, от двери до шкафа и не находила себе места. Казалось, она стремится тут-таки сравняться с землей и не принимать больше участия в человеческих заботах.
— Проведи меня немного, — попросила Груню, когда та пришла готовить детей ко сну. А на улице после многих вздохов решилась, взяла девушку за руку, заглянула в глаза: — Говорят, что устами ребенка глаголет Бог. Слышала такое выражение?
— Да, слышала.
— Значит, берегись поезда, девонька, никогда не ходи по шпалам.
В те времена в Дивгороде не было дорог с твердым покрытием, поэтому после дождей или в осеннюю непогоду люди ходили по шпалам, спасаясь от размокшего чернозема.
— Хорошо, — пообещала Груня, ничего не поняв и приняв слова бабушки Федоры за старческое чудачество.
***
Наблюдая за двухлетним человечком, можно полностью представить, каким он вырастет. Характер его если и не сформировался окончательно, то определился в ценностных категориях и в темпераменте, равно как проявились творческие наклонности и дарования. Так же вырисовалась внешность.
Вопреки тому что Люда хорошо развивалась, она обещала быть весьма некрасивой. Ее глаза приобрели какую-то стариковскую, сказать бы откровенно, — неприятную для окружающих, остроту и оставались холодными даже тогда, когда другие черты лица воссоздавали гримасу улыбки. Острый нос удлинился и выгнулся вверх костлявым бугорком. Губы были бесформенными, всегда мокрыми, с розовыми заедами в уголках. Ладно скроенное тельце двигалось топорно, неуклюже, при этом ровные ножки казались выгнутыми колесом. Туфельки девочка затаптывала наружу, и при ходьбе они терлись внутренними боками. Чулки постоянно перекручивались, сползали и укладывались гармошкой на ножках. Девочка казалась хронически неопрятной, всегда грязной, неумытой.
Но все эти недостатки компенсировались умственными способностями. Ее физические нелады совсем не замечались на фоне сообразительности, сноровки ко всему, за что бы она ни бралась. Люда имела крепкую память, по-взрослому развитую логику, вместе с тем чувствительную душу и доверие к людям. Это вызывало удивление, восторг, чрезвычайно трогало и принуждало заботиться о ней с особой нежностью, с особой теплотой. Девочке было присуще тяготение к знаниям. Не просто любопытство по отношению к среде обитания, как у всех живых существ, а именно к знаниям абстрактным, которые не лежат на поверхности явлений. Непостижимо она умела различать то, что приходило к ней из наблюдений, и то, что приобрело человечество в течение своей истории. Вещи, понятные интуитивно, ее не захватывали, а открытые предшественниками законы мира притягивали жадное и нетерпеливое внимание, желание разобраться в них.
— Книжку не просто сделали, — объясняла она детям, с которыми игралась, — сначала ее придумали и написали.
Жадность к интеллектуальным нагрузкам сочеталась в девочке с абсолютным непониманием людей, она не ощущала морального ущерба, если он у кого-то был. Ее легко было обидеть, обмануть, принудить грубостью или угрозами отдать свое. Она могла целый день не есть и отдавать все лакомства своему прожорливому братцу. Так же могла мужественно отказаться от чего-то привлекательного для себя и часами толковать то, что ему казалось непонятным. Самоотречение и беззащитность — это, наверное, самые точные слова, которыми можно было ее охарактеризовать. Людмилка не умела защищаться, если не слушали ее доводов, были глухи к словам, она не способна была поднять руку на живое создание и во всех детских стычках, где пускались в ход кулаки, неизменно оставалась побежденной. Тогда садилась в стороне, всматривалась в одну точку где-то вдали и сидела так часами, покачивая головкой, будто разговаривала с собой или в чем-то убеждала себя. Первой на примирение не шла, но, когда к ней подходили обидчики, умела прочитывать их намерения. И если они были чистыми и искренними, то продолжала игру, не поминая обид, а если коварными — не откликалась на них.
Людмилкина беззащитность носила глобальный характер, так что иногда казалось, будто Юля рано выпустила ее из себя, когда этот ребенок еще не укрылся защитной чешуей для жизни вне лона матери.
Витя был ее противоположностью. На первый взгляд казался обычным, флегматичным и спокойным мальчиком. Отчасти так оно и было, но только относительно умения разобраться в чем-то или сделать что-то. Зато он достигал сестриных вершин совершенства, когда дело заходило о том, чтобы помочь кому-то в сложной ситуации. Тогда все его инстинкты засыпали, кроме одного, — спасти, помочь, прийти на выручку. Он переставал понимать страх, не помнил, что такое осторожность, шел напролом до конца.
***
Отношения Груни с двойней сложились сразу, она еще отрочески чуткой своей интуицией поняла их сильные и слабые черты, и умело взяла себе это на вооружение. Дети не были шаловливыми, любили играться вдвоем, и няня от того, чтобы забавлять их, хлопот не имела, только смотрела, чтобы не испачкались. Режим кормления и сна в семье тоже давно был отработан, и его поддержание сложностей не вызывало. Груня иногда даже томилась скукой без работы, тогда по собственной инициативе готовила обед взрослым или убиралась в их комнатах. В конце концов и к этим обязанностям привыкла, но и они не вполне заполняли ее свободное время.