Наследство от Данаи
Шрифт:
Пока шли похороны и поминки, на которых также присутствовала Юля и где без конца теряла сознание, сползая на руки родственникам, Люду никто не искал. Казалось, было не до нее, ведь о ее тяжелом разговоре с отцом никто не знал. Ее нашли лишь через день на чердаке среди старого хлама и запыленных, выброшенных из обихода вещей. Люда покончила с собой, повесившись.
***
Павел Дмитриевич и Евгения Елисеевна возвратились со вторых похорон и прибито сидели на веранде, не зажигая свет. Думали о судьбе Юлии Мазур, вспоминали двойню, так трагически разлученную с жизнью.
— Ты знал? Давно знал, что так случится? — в конце концов, спросила жена.
— Они не имели шансов выжить. Да, я это знал.
— Но почему? Почему? — с мукой в голосе допытывалась Евгения Елисеевна. — Они были такими, как все дети. Почему они должны были погибнуть?
— Не такими, как все. Они оба были врожденными гениями, воплощением безупречности во всем. Разве ты видела, чтобы совершенное, абсолютно прекрасное долго жило? Прекрасным бывает подвиг, но он существует один миг. Я даже не пойму, как тот Иван мог родить таких детей. Конечно, он имеет генетический сбой, но на детях он отразился не пороками, а дарованиями. Я ждал худшего.
— Куда же хуже?
— Да, хуже некуда. Ах, лучше бы случилось то, чего я ждал.
— Чего ты ждал?
— Во всяком случае не того, что случилось, — родилась идеальная женщина и идеальный мужчина. Бедный Голсуорси что-то там лепетал в своей саге, пыхтел с этой жалкой эгоисткой Ирэн, силился нарисовать образец, а создал обычную мерзавку, грязную меркантильную самочку. Если ты не знал идеала, то и не воссоздаешь его. А он, оказывается, вот каким должен был быть.
— Неизвестно, так ли оно, как ты говоришь.
— Люда была проницательной и мягкой, имела талантливый ум и душу, глубоко ощущала мир. Она пришла в него трогательно незащищенной и постоянно нуждающейся в помощи, заботе о себе. Идеальная женщина выросла бы...
— А неопрятность?
— Я и говорю, что кто-то должен был очень опекать ее. Это и есть родительский недосмотр. Ах, жаль! Ах, печаль!
— Витя не любил учиться...
— Виктор был крепким и бесстрашным мальчиком, с сильно развитым чувством справедливости, укоренившейся в его природу потребностью защищать обиженных, тех, кто страдает. Из него вышел бы идеальный мужчина — воин, кормилец. Ты говоришь! — пришел в негодование, вообразив какое-то возражение жены. — Идеал не состоится без посторонней помощи. Дочь надо было приучить к опрятности, а Витю — готовить уроки.
— Иван таки примитивный мужик. Как можно было не увидеть, не оценить прекрасные задатки своих детей. Ужас!
— И они превратились в свою противоположность, привели их к гибели. Людина чувствительность переросла в уязвимость, а Викторова храбрость — в безрассудность.
Уродство, прятавшееся в генах Мазура, и наконец-то проявившееся в его натуре, еще долго мучило собеседников, и они обсуждали его на все лады, сойдясь на том, что извинить ему преступное отцовство нельзя. Еще куда бы ни шло, если бы он не был учителем. А так? Таланты и их развитие лежат на совести родителей, пока дети не вырастут и сами не осознают свои качества.
***
Странным бывает человеческое отношение друг к другу — Мазурам сочувствовали, но остерегались с ними знаться. Их двор обходили стороной, как нечистое место. Год Иван и Юля держали строгий траур: не включали радио, не жгли свет, отказались от горячей пищи, не поддерживали брачные отношения, не снимали черной одежды, не ходили в гости и у себя никого не принимали, даже не здоровались и не отвечали на приветствие. Их ежедневные маршруты «дом-работа-дом» помогали свести общение с односельчанами к минимуму. Люди, правда, тоже их не трогали, не мешали превозмогать потерю, и эта пассивная помощь была лучше расспросов или сочувствия.
Как-то в весенний день, когда без Люды и Виктора второй раз зацвела сирень, Иван и Юля пришли к бабе Федоре, и там их увидел Павел Дмитриевич. Поздоровался поклоном, бессловесно и они ответили ему.
— Зайдите к нам на минуту, — осмелился он пригласить их. — Евгения печется, не дождется увидеть вас.
И вот спустя четверть часа залаял их пес, и мимо окна промелькнула Юлина фигура. Она пришла к Диляковым без мужа.
Евгения Елисеевна про себя отметила, что женщина за последний год постарела, ссутулилась, нежная кожа лица покрылась морщинами, глаза сделались, как у изнуренной возрастом бабки.
— Садись, — вытерла хозяйка стул фартуком. — Почаевничаем? — спросила по обыкновению.
— Давай чего-то более крепкого. А Павел где?
— Убирается возле скота. Сейчас зайдет. Коньяк, водка?
— Подождем его.
— Как ты, сестричка? — Евгения Елисеевна не часто называла Юлю сестрой, и от этого теперь это прозвучало особенно тепло.
Юля не успела ответить, как послышались шаги Павла Дмитриевича. Он позвенел посудой в веранде, похлюпал водой и наконец появился в комнате.
— Вот молодец, что пришла, — сказал приветливо и, обратив внимание, что гостья без мужа, встревожился: — А Иван где?
— Домой пошел. Виноватый он, люди. Куда ему по гостям ходить?
Наступило молчание, изредка нарушаемое звоном тарелок — Евгения Елисеевна накрывала на стол.
— Мы так и не определились с выпивкой, — обратилась она к гостье. — Так что?
— Давай водку, — попросила та. — А у вас что нового?
Рассказывать хозяевам было нечего. Про успехи в учебе их дочки говорить не положено, о работе — неинтересно, о здоровье — бесперспективно.
— У нас все, как всегда. Как ты живешь?
— Я? — с охотой откликнулась Юля и прокашлялась, как бывает, когда человек готовится сказать что-то важное. — Дети мне не снятся, не беспокоят. Значит, не обижаются на меня. А я без них не могу жить.
Павел Дмитриевич разлил водку и первым поднял рюмку.
— Давайте помянем детей, — сказал скупо.
Выпили, дружно заели квашеной капустой, потянулись к жареному картофелю.
— Ешь, моя дорогая, — хлопотала Евгения Елисеевна возле гостьи. — Вот котлеты бери, свежую колбаску, мы недавно свинью прибрали.