Наследство от Данаи
Шрифт:
— А ты думаешь, что твой отец может чего-то не замечать? Такой он у тебя ненаблюдательный, неспособный логически мыслить, да?
— Может, в чем-то и так, — дерзко ответила Низа.
— Где и в чем? — переспросил отец.
— Я хотела сказать, что некоторые прозрения, вероятно, пришли к тебе несвоевременно, точнее, с опозданием. Так ведь?
— Ага, — кивнул Павел Дмитриевич. — Моя дочка хочет найти настоящего отца Раисиных детей. Понятно. А зачем?
— Подожди, отец, я за тобой не успеваю, — примирительно сказала Низа. — Когда ты узнал правду?
Павел Дмитриевич рассмеялся, отводя голову в сторону, дескать, «как же вы не видели» то, что на поверхности лежит.
— О чем? — спросил он, насмеявшись.
— Папа! — легенько топнула Низа. — Зачем ты прикидываешься? Я говорю про неотцовство Виктора.
— А-а. Понятно. Об этом я знал целую вечность.
— От кого?
— От себя.
— Папа, не говори загадками, пожалуйста, объясни по-человечески.
— Ой, это так неинтересно и прозаично, что не достойно длинных объяснений. Просто я давно живу на свете, а еще имею наблюдательность и хорошую память. Но коль ты настаиваешь, то скажу одно: я точно знал, что Раиса родила детей не от своего мужа, у меня были медицинские доказательства. Не забывай, что когда они у нее болели, то в районную больницу детей возил именно я и всегда ждал, когда им помогут, чтобы после этого везти назад домой. А тем временем беседовал то с врачами, то с лаборантками, в частности, с теми, которые определяли группу крови. А Викторову группу крови я еще раньше знал, потому что нас вместе с ним посылали на диспансерное обследование. И Раисину группу знал еще с первой минуты ее жизни. При родах у нее случилась травма и открылось кровотечение. Ей немедленно требовалось прямое переливание. А где взять обследованного, надежного донора, да еще среди ночи в небольшом поселке, затерянном в степях? Прибежали к нам, у меня же первая группа. Кстати, как и у тебя. То есть я идеальный донор. Конечно, я не отказал, поспешил спасать новорожденную родственницу. И во время процедуры услышал от врачей, какая у нее группа.
Короткий день молодой зимы умирал покорно и умиротворено. Ощутив приближение тьмы, где-то забрехали собаки, и тот звук раз и два прокатился селом из края в край. Затем послышался тоскливый, какой-то многозначительный — а что в полумгле радостного или пусть ясного? — гудок поезда и перестук его колес. Жутковатость распростерлась над землей, накрыла серым крылом всякую живую тварь и растревожила ее, видишь, даже машинист, который находится в тепле и свете, добыл из органного нутра электровоза минорную ноту.
— Интересно, знал ли Виктор правду? — раздумчивым тоном нарушила тишину Евгения Елисеевна, очнувшись от тишины. И непонятно было, то ли она спрашивала у кого-то, то ли извещала о том, что ее неожиданно обеспокоило.
— Да, папа, — оживилась Низа. — Раиса очень этого не хотела. Так что ты думаешь?
Павел Дмитриевич, казалось, не услышал вопроса. Он в конце концов принялся ужинать, смакуя мясной деликатес.
— Папа?! — напомнила о себе Низа, взвешивая заводить ли разговор о черных розах или нет.
— А что мне думать? — безразлично ответил Павел Дмитриевич. — Это не мое дело. У нас здесь треть мужиков не своих детей воспитывает. Ты не интересовалась, почему вдруг в паспорте перестали делать пометку о группе крови?
— Не интересовалась... — Низа посмотрела на присутствующих расширенными глазами, словно не могла постичь, сколько такая простая и вместе с тем невероятно важная деталь могла натворить горя в счастливых семьях. И как преступно необдуманно в свое время медики предложили категорически отражать эту информацию, которая по возможности должна храниться в тайне, в паспорте человека. Воистину, нет ничего худшего благих намерений.
— Авторы этой идеи сначала так разгулялись, что чуть не расстреливали тех, кто избегал специального обследования и не давал паскудить свой документ. А потом выяснилось, что этого делать нельзя. Человек должен сам решать, делать достоянием гласности медицинские сведения о себе или нет.
— И ты не осуждаешь женщин-изменниц, тебе не жаль обманутых мужей?
— Мне это и в голову не приходит! — вознегодовал Павел Дмитриевич. — Живут люди, как умеют. И пусть себе. Раиса, например, никогда потаскухой не была. А родить здоровых детей — это ее право.
— Я чего допытываюсь? — объяснила Низа. — Прочитала сочинение Надежды Горик о черных розах и вижу, что вопрос о рождении здоровых детей во все времена был актуальным.
— Конечно, — согласился отец. — Некоторые женщины считают, что рожать больного ребенка — грех, особенно если известно, что такой риск существует, или, тем более что так точно случится. И я их понимаю. Грех не в том, что это отражается на судьбе всего народа, вынужденного взять на себя хлопоты по содержанию физически или психически неполноценного потомства. Гуманный человек никогда не пожалеет милосердия для больного. Грех кроется в другом — в патологическом эгоизме женщин, в их животном стремлении любой ценой удовлетворить свои биологические потребности и в еще более патологической безответственности перед детьми, которых такие матери сознательно рожают калеками и на всю жизнь обрекают на невинные страдания. Хотенье рождать, не считаясь ни с чем, — это преступное хотенье, недостойное человека разумного. А стремление рожать здоровых, жизнеспособныхдетей — святое. И не имеет значения, от кого они родились, — от мужа или от любовника. На такой поступок может решиться только женщина цивилизованная, ответственная перед людьми, природой и ребенком. И если муж к своему несчастью болен, то ему не следует настаивать, чтобы его бездетность разделяла любимая женщина, лучше довериться ей и не препятствовать родить здоровых детей.
— А если жена больная?
— Кажется, ты сама нашла ответ на этот вопрос, — сухо сказал Павел Дмитриевич.
Евгения Елисеевна снова задвигалась на стуле, она боялась затрагивать эту тему, так как любила Низу и страдала, что дочка не подарила им внуков. Не решилась на это сознательно после того, как перенесла болезнь Боткина.
— Вот бы узнать, где теперь Юля Бараненко, жива ли она, родила ли ребенка... — перевела жена Павла Дмитриевича разговор на другое. — Ты дал ей гениальный совет, — искренне похвалила она своего мужа.
У Низы внутри что-то тенькнуло. Юля? Бараненко? Где она о ней слышала? От кого? Слышала, именно слышала, а не читала в сочинении Надежды Горик! Она помнит звучание этого имени. И вдруг ей все припомнилось. Вот, значит, как она волновалась перед встречей с Раисой, что даже не все сказанное ею хорошо запомнила.
— Юля живет в Москве. Имеет сына. А Иван Моисеевич Мазур, ее муж, давно умер, — медиумично, тихо и монотонно произнесла Низа. — Папа, твой совет через Юлю попал к Раисе, и она им воспользовалась. Как ни удивительно, но Виктор был родным племянником Ивана Моисеевича, сыном его сестры.
— Кто тебе это сказал? — испуганно выдохнул Павел Дмитриевич.
— Раиса рассказала перед смертью. Она попросила меня сказать ее дочкам правду о своей измене Виктору. А я не могу этого сделать, не узнав, кто есть их настоящим отцом. Понимаешь?
— Понимаю. Я сам над этим призадумался. Правильно, черные розы... — с горечью промолвил Павел Дмитриевич. — Меня со дня Раисиной смерти беспокоит мысль о них. Но разве я мог предположить такое фатальное стечение обстоятельств! Ты ошибалась, когда говорила, что я в чем-то опоздал. Наоборот, я имел поспешную уверенность, что история о черных розах целиком безопасна для нашего поселка. За что теперь ругаю себя и мучаюсь.