Наследство в глухой провинции
Шрифт:
Какому Мишке? Постойте, я же что–то такое слышала от матери. Как она говорила отцу: «А что Мишка? Первая любовь. У кого она кончается чем–то серьезным?.. Нет, я, конечно, не спорю, бывают случаи, но в основном она проходит, оставляя лишь легкую грусть. Как корь в детстве. Я думала, Липа переболеет и выздоровеет, а у нее опять рецидив…»
Родители беседовали, не обращая на меня внимания, а у меня, выходит, память сохранила их разговор. Значит, в жизни тетки Олимпиады был некто, кто не ответил на ее чувство, а свое она так через годы и пронесла.
— …Ко мне снизошла. Только ненадолго ее хватило. Без любви–то трудно… Конечно, я мог бы и на другой жениться, детей иметь, семью… Но так и не смог никого представить на этом месте, кроме нее. «Да, люди в здешней стороне, она — к нему, а он — ко мне…» [1]
Александр Игнатович что–то процитировал, вроде знакомое, но я так и не смогла вспомнить.
— В конце концов, мы с ней друзьями остались. Но и только…
— Вам, наверное, вредно так много говорить?
1
А.С. Грибоедов. «Горе от ума».
Он попытался улыбнуться:
— Мне вредно жить. Не перебивай… О чем я говорил?
— О том, что вы с тетей Липой друзьями остались.
— Остались. Липа говорила: давай забудем то, что было. Она–то забыла, а я так и не смог… От себя не убежишь, не стоит и пытаться… Ты у меня ничего не хочешь спросить?..
Сама не знаю, откуда вдруг выплыло воспоминание: плачущий Ленька с перевязанной головой, тоскующий по неведомой Таньке.
— Вы не знаете Леньку?.. Леонида… — Я вдруг поняла, что не имею представления о том, какая у него фамилия, и запнулась от собственного вопроса. — Его девушка пропала. Таня. Говорили, что последний раз видели ее с Вирусом… с Германом…
— Ну ты и спросила! — Лицо Бойко напряглось; он опять хотел засмеяться, но смог лишь шевельнуть губами. — Вся в тетку… Проститутка она, Танька…
Я было подумала, что неизвестная Танька чем–то насолила Александру Игнатовичу, вот он и обзывает ее нехорошим словом.
— Я говорю, проститутка она. В Стамбуле. На заработки поехала. Герман ей с загранпаспортом помогал. Небескорыстно, конечно. Ленька — дурак. Меджнун!
Я поразилась. Тот, кого я считала тупым бандитом, поминал героя поэмы Навои «Лейли и Меджнун»! А Бойко зашептал, заговорил снова:
— От тебя вопросов не дождешься. Тогда я сам… Я тебе один из магазинов оставил. В Ивлеве.
— Нет! — испуганно отшатнулась я.
Мало мне было хлопот с домом, а тут еще магазин!
— Возьми. Он чистый. Мой первый. Все до копейки я на него заработал. Шувалов поможет, с поставщиками сведет. Ты не слушай, что о нем говорят. Он мужик порядочный. Настоящий. Сейчас таких мало…
Он опять замолчал, но я ждала, понимала, что Александр Игнатович собирается с силами.
— Липа говорила… Да я и сам вижу… Ты умная, у тебя получится… Не жалко, в хорошие руки… А дом отдай кому–нибудь… Он теплый, дом–то. В нем должна семья жить. С детьми.
Я поняла, что это он так пошутил. И наверное, представил, как я буду ходить к нему, когда все будет напоминать мне о смерти соседки Лиды…
По лицу умирающего прошла судорога. Я склонилась к нему совсем близко. Он шептал:
— Иди… Трудно мне… Отца Афиногена позови.
Я наклонилась и поцеловала его в щеку. Не из–за магазина, конечно, а потому, что искренне сочувствовала его неудавшейся жизни, в которой немалую роль сыграла моя погибшая родственница.
Выйдя в коридор, я взглянула на по–прежнему стоящего у двери моего сопровождающего и только теперь поняла, что мне показалось странным в его одежде. Тогда от волнения я не сразу сообразила. Мужчина был в рясе. Священник. Интересно, Бойко всегда был верующим или только на смертном одре приобщился? Наверное, всех злодеев в конце жизни тянет к покаянию.
— Александр Игнатович вас зовет, — сказала я отцу Афиногену, отдала ему халат и пошла к выходу.
Я хотела было пойти пешком, но задняя дверца стоящего у входа «форда» распахнулась, и мне пришлось волей–неволей сесть в машину. Рядом — я его сразу узнала — с Сергеем Шуваловым. Машина тронулась с места, и он протянул мне папку с документами:
— Здесь все по вашему магазину.
— Не нужно мне никакого магазина! — попыталась я откреститься.
— Это несерьезно, — сказал он. — Вы как капризная девочка. Полистайте, посмотрите. Александр Игнатович ничего не делал просто так. И был уверен, что магазин вам пригодится. Когда наружка доложила ему, что Михайловский остался у вас ночевать, он сказал: «Не знаю, как насчет дома в Костромино, а в Ивлеве, похоже, Лариса Сергеевна осядет…»
— Да как вы смеете! — возмутилась я. — Вмешиваетесь в мою личную жизнь, следите! Наружка! У вас что, шпиономания? Я свободный человек, никому ничего не должна и никому ни разу в жизни не перешла дорогу…
— Это вы так думаете, — спокойно отозвался он, словно только что я не произнесла речь по поводу нарушения прав человека.
— Вы считаете, что я заблуждаюсь?
— В нашей стране нельзя быть абсолютно свободным, — как–то грустно сказал он и добавил: — Могу уточнить: вчера, во второй половине дня, наблюдение сняли.
— И на том спасибо.
— Не за что… Вообще–то Александр Игнатович нас ругал: не наблюдение, а охрана! «Вы не должны допустить, чтобы и с Ларисой что–то случилось!..» Но видно, такие мы вот тупые солдафоны. «Наружка» говорим. У меня помощник — бывший мент, вот мы все и нахватались…
Он посмотрел на мое неприступное лицо и отчего–то вздохнул.
— Молодость безапелляционна. Вы уже все про себя решили, все о нас, бедных, знаете, не так ли?
Я на мгновение заколебалась. Ну, знаю. И не только я. Вон Федор небось не отстанет от них, пусть хоть Бойко и умрет.
Шувалов не стал больше выяснять со мной отношения, а протянул мне визитку:
— Мои телефоны. По всем вопросам, связанным с поставкой товара, можете обращаться ко мне. Я должен буду провести с вами несколько консультаций. Это указание Александра Игнатовича. Конечно, бесплатно.
— В воскресенье я возвращаюсь домой, — сказала я.
— Насовсем? — По его лицу скользнула словно гримаса: мол, говори–говори, а вернешься обратно как миленькая. — Неужели трехдюймовые глазки Федора Михайловича не зажгли огонь в вашем сердце? Напрасно, Лариса Сергеевна, вы бросаетесь таким мужчиной. Поверьте мне, как человеку, который прошел Россию от Читы до Бреста и всякого повидал, Михайловский — незаурядный человек.