Настанет день
Шрифт:
— «Летние девчонки», точно. Как-нибудь тебе спою.
На прикроватном столике Дэнни увидел ведерко с водой. Он вытащил из него полотенце, выжал, положил Стиву на лоб. Стив глянул на него безумными и благодарными глазами. Дэнни провел полотенцем по его лбу, вытер щеки, потом опустил нагревшееся полотенце в прохладную воду и снова отжал. Протер напарнику уши, шею с боков и спереди, подбородок.
— Дэн.
— Да?
Стив скривился:
— Мне на грудь словно лошадь навалилась.
Дэнни старался не разреветься. Он не отводил взгляда от лица Стива, кладя полотенце обратно в ведерко.
— Сильно болит?
— Да. Сильно.
— Дышать можешь?
— Не очень-то.
— Тогда, видно, лучше позвать доктора.
Стив поднял и опустил веки.
Дэнни похлопал его по руке и позвал врача.
— Побудь тут, — попросил Стив. Губы у него были белые.
Дэнни улыбнулся и кивнул. Развернулся на маленькой табуретке, которую вкатили в палату, когда он пришел. Снова крикнул врача.
Эйвери Уоллис, семнадцать лет прислуживавший семейству Коглинов, скончался от инфлюэнцы и был похоронен на кладбище «Кедровая роща», на участке, который Томас Коглин сам купил для него десять лет назад. На краткую погребальную церемонию пришли только Томас, Дэнни и Нора. Больше никто.
Томас проговорил:
— Жена его уже двадцать лет как умерла. Дети рассеялись по свету, большинство сейчас в Чикаго, один в Канаде. Никогда ему не писали. Он потерял с ними связь. Он был хороший человек. Не всякому открывался, но хороший человек.
Дэнни с удивлением услышал печаль в голосе отца.
Гроб Эйвери Уоллиса начали опускать в могилу; отец зачерпнул горсть земли и бросил на деревянную крышку.
— Господи, упокой его душу.
Нора стояла опустив голову, по лицу ее текли слезы. Дэнни потрясенно думал: как же так, ты знал этого человека всю жизнь, но так по-настоящему и не узнал?
Дэнни кинул на гроб и свою пригоршню земли.
Потому что он был черный. Вот почему.
Стив вышел из больницы Питера Бента Брайэма через десять дней. Как и тысячи других заразившихся, он выжил, а грипп продолжал неудержимо расползаться по стране, достигнув Калифорнии и Нью-Мексико в тот самый день, когда Стив подошел вместе с Дэнни к такси.
Стив брел, опираясь на трость. Теперь ему всегда придется так ходить, предупреждали доктора. Инфлюэнца ослабила сердце, задела мозг. Головные боли никогда не оставят его в покое. Иногда ему, возможно, будет трудно говорить, а физические нагрузки, скорее всего, попросту убьют его. Неделю назад он еще шутил над этим, но теперь помалкивал.
До стоянки такси было совсем недалеко, но путь занял много времени.
— Между прочим, даже на канцелярскую работу нельзя, — проговорил он, когда они добрались до такси.
— Знаю, — ответил Дэнни. — Жалко.
— Говорят, «слишком большое напряжение».
Стив с трудом забрался в машину, Дэнни передал ему трость. Он обошел такси с другой стороны и сел.
— Куда едем? — спросил таксист.
Стив посмотрел на Дэнни, а тот выжидательно смотрел на него.
— Вы чего, глухие? Куда ехать?
— Не хами! — Стив назвал ему адрес доходного дома на Салем-стрит. Машина отъехала, и Стив взглянул на Дэнни: — Поможешь мне собрать вещи?
— Тебе незачем уезжать.
— Не на что там жить. Работы нет.
— А вдова Койл? — спросил Дэнни.
Стив пожал плечами:
— Не видел ее, с тех пор как свалился.
— И куда же ты теперь?
Еще одно пожатие плечами.
— Кто-нибудь же нанимает калек.
С минуту Дэнни молчал. Они тащились по ухабам Хантингтон-авеню.
— Должен ведь быть какой-то выход, чтобы…
Стив похлопал его по плечу:
— Коглин, дорогой, «какой-то выход» бывает не всегда. Многие падают, а внизу никакой сетки. Просто летят вниз.
— Куда?
Стив помолчал. Выглянул в окно. Поджал губы.
— А куда попадают люди, под которыми нет сетки? Туда.
Глава седьмая
Лютер один-одинешенек гонял шары в «Золотой гусыне», когда подгреб Джесси и объявил, что Декан, мол, желает их видеть. В «Гусыне» было пусто, потому как и в самом Гринвуде тоже было пусто, да и во всей Талсе. Грипп налетел как пыльная буря, и почти в каждой семье кто-нибудь его да подхватил, а половина из тех, кто подхватил, уже поумирала. Теперь по закону запрещалось выходить на улицу без маски, и большинство дельцов в грешном конце Гринвуд-авеню позакрывали свои лавочки, хотя старый Кельвин, заправлявший «Гусыней», высказался в том смысле, что все равно будет и дальше работать, что бы там ни случилось, потому как ежели Господь захочет прибрать его, старого потертого Кельвина, со всеми потрохами, то пускай забирает, Ему видней, какую Он там из него извлечет пользу. Так что Лютер зашел и упражнялся один, ему нравилось, как звонко щелкают шары в тишине.
Гостиница «Талса» закрылась до лучших времен, то есть пока люди не перестанут синеть, и никто теперь не делал никаких ставок, так что деньжат сейчас было ну никак не заработать. Лютер запретил Лайле выходить, сказав, что они не могут рисковать ни ею, ни ребеночком, но это значило, что сам он тоже должен торчать с ней дома. Так он и поступил, и вышло, пожалуй, даже лучше, чем он ожидал. Они немного подлатали домик снаружи и внутри, положили везде свежий слой краски и повесили занавески, которые тетя Марта подарила им на свадьбу. Днем они почти всегда находили время для любовных утех, куда более тихих и нежных, чем раньше, — без летних голодных стонов и рыков.
В эти-то недели он и вспомнил, как сильно любит эту самую женщину, и то, что он ее любит, а она любит его, делало его настоящим мужиком, чего уж там. Они вместе мечтали о будущем и о будущем ребенка, и Лютер впервые сумел вообразить себе жизнь в Гринвуде, набросал в голове примерный десятилетний план, по которому он станет вкалывать как настоящий мужик и кое-что прикапливать, пока не сможет завести собственное дело — к примеру, плотницкое; или же станет хозяином и работником в ремонтной мастерской, будет чинить всевозможные штуки, которые чуть не каждый божий день рожает эта самая страна. Лютер-то знал: если смастеришь какую-нибудь механическую хреновину, рано или поздно она сломается, и мало кто знает, как ее починить; но отнесите вещь человеку с Лютеровыми талантами, и он доставит ее прямехонько к вам домой еще до вечера, и будет она как новенькая, уж поверьте.