Наставники Лавкрафта (сборник)
Шрифт:
– Хоть бы и так, все равно не сможете. Никак, никак! – Не поднимаясь, он уставился на меня своими чудесными глазами. – Дядя должен приехать сюда, и вы с ним должны все уладить.
– Если мы этим займемся, – резко ответила я, – можешь быть уверен, что тебя отправят очень далеко.
– Да разве вы не понимаете, что я этого-то и добиваюсь? Вам придется рассказать ему… Про то, как вы забросили это дело. Много-много всего рассказать!
Он разволновался, и это помогло мне перейти в наступление.
– А ты, Майлс, не расскажешь ли тоже кое-что? Дядя будет расспрашивать тебя!
Он не дрогнул.
– Весьма возможно. Но о чем?
– О том, чего ты никогда не рассказывал мне. Ему нужно будет решить, что с тобой делать. Он не может послать тебя обратно…
– О, я и не рвусь обратно! – перебил он. –
Он сказал это с восхитительным спокойствием, с безукоризненной веселостью; и, несомненно, эти интонации раскрыли передо мной пронзительную, недетскую трагедию ребенка, ожидающего, при всей его браваде, возвращения, спустя три месяца, туда, где его ждет новое бесчестие. Я содрогнулась, чувствуя, что не смогу этого перенести, и отступила. Я склонилась к нему, во власти нежности и сочувствия, и обняла его.
– Майлс, дорогой мой маленький Майлс!
Мое лицо почти касалось его щеки, и он, позволив поцеловать себя, спросил добродушно:
– И что вам угодно, почтенная леди?
– Ты ничего не хочешь мне сказать? Совсем ничего?
Он немного отвернулся к стенке, поднял одну руку и стал рассматривать, как часто делают больные дети.
– Я уже сказал вам… сегодня утром.
О, как мне было жаль его!
– Значит, ты просто хочешь, чтобы я тебя не беспокоила?
Он оглянулся на меня, как бы благодаря за понимание; потом произнес мягко:
– Оставить меня в покое.
В этом ответе было своеобразное достоинство, и я, отпустив его, медленно поднялась, но не ушла. Видит бог, я никогда не хотела мучить Майлса, но чувствовала, что просто уйти сейчас, повернувшись к нему спиной, значит бросить, а еще точнее, потерять его.
– Я уже начала письмо к твоему дяде.
– Так нужно дописать его! – сказал он.
Я выждала минуту.
– Что случилось раньше?
– Раньше чего? – он снова уставился на меня.
– Перед тем, как ты вернулся. И до того, как уехал оттуда.
Он помолчал, но глаз с меня не сводил.
– Что случилось?
В этих словах мне послышалось, впервые за все время, слабое колебание пробудившейся совести; я упала на колени у кровати, снова надеясь овладеть им.
– Майлс, маленький Майлс, если бы ты знал, как я хочу помочь тебе! Только этого хочу, ничего кроме этого, я скорее умру, чем причиню тебе боль или вред, я не дала бы и волоску упасть с твоей головы. Дорогой мой Майлс, – о, я не беспокоилась тогда, что захожу слишком далеко, – я хочу лишь, чтобы ты помог мне спасти тебя!
Но я тотчас поняла, что слишком поторопилась. Ответ на мой призыв пришел мгновенно, но ответ не словесный: мощный порыв ветра ворвался в комнату, неся дыхание ледяного холода, стены дрогнули, как будто яростный шквал выбил раму. Мальчик громко, пронзительно вскрикнул, и хотя я стояла рядом, среди рева и грохота не могла различить, был ли то вопль ликования или ужаса. Я вскочила на ноги и обнаружила, что вокруг темно. Мы молчали, пока я оглядывалась; мне удалось рассмотреть, что занавески задернуты, как были, и окно закрыто. Тогда я воскликнула:
– Странно, свеча погасла!
– Это я задул ее, дорогая! – сказал Майлс.
На следующий день, после уроков, миссис Гроуз выкроила минутку, чтобы тихо спросить у меня: «Вы написали, мисс?»
– Да, написала.
Но я не уточнила, что письмо, запечатанное и снабженное адресом, все еще лежит у меня в кармане. Можно было не торопиться с отправкой до того, как наш посыльный пойдет в деревню. А утро у нас выдалось блестящим, просто образцовым, благодаря моим ученикам. Выглядело это так, словно они старались загладить наши недавние нелады. Они совершали головоломные чудеса с арифметикой, выходя даже за пределы моих собственных скромных знаний, и устраивали географические и исторические шутки в еще более приподнятом настроении, чем обычно. Конечно, по поведению Майлса было заметно, что он желает показать, как легко может свергнуть меня. Этот ребенок запомнился мне в атмосфере такой красоты и страданий, какую словами не передать; в малейшем его поступке, во всех повадках чувствовался особый характер; для невооруженного глаза – сама искренность и свобода, но ни одно маленькое материальное существо не было более хитроумным, более экстравагантным маленьким джентльменом. Мой глаз был вооружен, но
В любом случае он никогда не был более истинным джентльменом, чем в тот ужасный день, когда, после раннего обеда, пришел ко мне и спросил, может ли поиграть для меня полчасика. Давид, готовясь играть перед Саулом, и тот не мог бы лучше воспользоваться оказией [19] . Это была воистину очаровательная демонстрация такта, великодушия, как если бы он сказал прямо: «Настоящие рыцари, про которых мы так любим читать, никогда не злоупотребляют своими преимуществами. Я теперь знаю, что вы имели в виду: чтобы самой обрести покой и досуг, вы перестанете беспокоиться и шпионить за мною, не будете держать меня на привязи рядом с собой, позволите мне уходить и приходить, когда захочу. Ну вот, вы видите, я и ‘пришел’, но не ухожу! Для этого у меня будет много времени. На самом деле мне хорошо с вами, и я хочу доказать, что проявлял строптивость из принципа». Легко представить, что я не отвергла его призыв, и мы отправились вдвоем, рука в руке, в классную комнату. Он сел за наше старое пианино и играл превосходно, как никогда раньше; если кто-то тут заметит, что ему лучше было бы гонять футбольный мяч, я скажу лишь, что полностью с этим согласна. Ибо под влиянием его музыки я потеряла счет времени, а потом вдруг очнулась со странным ощущением, будто буквально заснула на посту. Дело было после обеда, я сидела у камина в классной комнате, но на самом деле не спала, гораздо хуже – я забыла. Где все это время находилась Флора? Когда я спросила об этом у Майлса, он сыграл еще несколько тактов, а потом сказал только: «Да откуда мне знать, дорогая мисс?» и залился счастливым смехом, перешедшим, как бы в качестве вокального сопровождения, в бессвязную, причудливую песню.
19
Давида, героя Ветхого Завета (1-я книга Царств), позвали играть перед царем Саулом, страдавшим душевным расстройством. «…Давид, взяв гусли, играл, – и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него». В нашем случае ситуация обратная: музыкальная одаренность мальчика поддерживается демоническими силами и служит темному делу.
Я сразу прошла в свою комнату, но его сестры там не было; прежде чем спуститься на первый этаж, я заглянула в несколько других помещений. Поскольку девочки не было и там, она наверняка где-то гуляла с миссис Гроуз, и я, успокаивая себя этой гипотезой, пошла искать экономку. Я нашла ее на том же месте, что вчера, но на мой торопливый вопрос она ответила пустым, испуганным взглядом. Она полагала, что после еды я увела обоих детей; она была вправе так думать, ибо никогда прежде я не выпускала девочку из поля моего зрения, не обеспечив присмотр. Конечно, Флора могла зайти навестить горничных, потому мы наскоро договорились начать поиски, не поднимая шума. Но спустя десять минут, когда мы, как уговаривались, встретились в холле, каждая из нас доложила, что осторожные расспросы ни к чему не привели. В холле, где нас никто не видел, мы обменялись безмолвными знаками тревоги, и я почувствовала, с каким острым интересом подруга теперь возвращает мне те знаки, которые я с самого начала подавала ей.
– Она наверху, – сказала экономка, – в одной из комнат, где вы не искали.
– Нет, она где-то далеко, – уже не сомневалась я. – Она вышла из дому.
– Без шляпки? – Глаза Гроуз изумленно округлились.
Я, естественно, тоже изобразила удивление.
– А разве та женщина носит шляпку?
– Флора с ней?
– Флора с ней! – заявила я. – Мы должны их найти.
Я положила руку Гроуз на плечо, но она, осваиваясь с ситуацией, поначалу не смогла сдвинуться с места, хотя и поддалась беспокойству.