Наталья Гончарова. Жизнь с Пушкиным и без
Шрифт:
Пушкин сидел за столом, зачем-то переписывая материалы о… Камчатке. Зачем? Собирался о ней писать? Скорее одолели мысли о том, что есть край, где почти нет людей, нет света, императора. Нет подобных Дантесу, а если и есть, их можно просто застрелить, не спрашивая ни у кого разрешения и не думая, «что станет говорить княгиня Марья Алексевна».
Рука водила пером по бумаге, но мысли то и дело возвращались от далекой Камчатки в Петербург. В конце концов он отложил перо и уставился в одну точку на обоях.
Почему Дантес так осмелел? Потому что теперь родственник? Но он прекрасно понимал, что родство для Пушкина не преграда. Так почему же Дантес перестал бояться вызова на дуэль?
Сколько ни думал, вывод получался один: наглый приемный сын барона знал, что Пушкин его не вызовет, но не из-за родства, а потому что связан словом. Но словом Пушкин связан только с императором. Неужели Дантес как-то узнал о данном Николаю I обещании? От кого он мог узнать? Только от Жуковского или…
Поэта прошиб холодный пот – неужели Наташа спасала своего поклонника?!
– Наташа… Наташа, поди сюда.
Она вошла в кабинет осторожно: столько всего случилось за последние дни, что от любого зова мужа следовало ожидать только неприятностей. Но ее вид не тронул Пушкина, он смотрел почти зло:
– Ты говорила Дантесу о моем обещании царю не стреляться на дуэли?
Наталья Николаевна откровенно испугалась:
– Нет, что ты?! Я не разговариваю с Жоржем. Только общие фразы, как со всеми…
Его резануло по душе это «Жоржем». Неужели не видит, как «дорогой Жорж» наглеет с каждым днем, неужели не понимает, что тот вот-вот переступит границу приличий?
– А кому говорила, сестрам?
– Только Азе…
Пушкин нервно захохотал:
– А Азя Коке, а Кока своему дорогому супругу!
– Но…
Он взорвался:
– Дура! Сколько раз я тебя просил, что то, что есть между нами, не должно быть известно другим?! Сколько раз твердил, чтобы ты не писала чепухи в письмах и не показывала мои письма никому! Наши дела – это наши, понимаешь?!
Наталья Николаевна с ужасом смотрела на метавшегося по кабинету мужа, стало страшно, казалось, он сейчас набросится и просто разорвет ее в клочья! Пушкин был страшен, душила обида, ведь даже жена, пусть и невольно, но оказалась против него.
Друзьям он ничего не мог рассказать, чтобы не опозорить ее же, его упорного непризнания Геккернов не понимали, осуждали даже самые близкие – Вяземский, Карамзины… Тетушка Екатерина Ивановна, которой всегда можно было поплакаться, пожаловаться на жизнь, теперь тоже держалась как можно дальше от обеих семей, избегая неприятностей, и, видно, была весьма сердита.
Азя зналась с Екатериной, пусть и поневоле, но ведь зналась, каждое услышанное ею слово могло стать известно Геккернам. И наверняка становилось, недаром барон знал обо всем, что происходит у Пушкиных.
А теперь еще и Наташа…. Если уж жене нельзя доверять, то кому же можно? Он ей верил, даже когда ревновал и бесился, когда уезжал, верил своей Мадонне. Он и сейчас верил, знал, что не изменила и не изменит, разве что мысленно… Мысленно? Не потому ли хранила записки Дантеса?
От этого понимания стало совсем плохо, Пушкин посмотрел на Наталью Николаевну и едва не поинтересовался: будь у нее выбор, за него пошла бы или за Дантеса? Чуть не спросил, как поступила бы, умри он вдруг в начале ноября и оставь ее вдовой? Нет, Дантес не такой дурак, чтобы жениться на красавице вдове с четырьмя детьми, но как поступила бы она сама, будь ее воля.
Хотел спросить и… не смог. Потому что испугался возможного ответа! Он сам приучил жену к откровенности, а если она откровенно ответила бы и сейчас?
Понимание, что и Наташа может оказаться не с ним, повергло в полное отчаянье.
Петля затянулась окончательно, оставалось только выбить скамью из-под ног…
23 января настроение было отвратительным у обоих. Стремительно приближались даты выплат по векселям, а ничего нового не поступало. Как ни старалась не думать, не получалось уже и у Натальи Николаевны.
– Как не хочется ехать на этот бал! Может, сказаться больной?
Пушкин хмуро ответил:
– Собралась уж…
Собралась, и Александра тоже. Карета готова… Ах, если б знать, что произойдет! Она бы не только на бал не поехала, но и вовсе из Петербурга прочь бросилась.
У графа Воронцова-Дашкова многолюдно, шумно, весело… Впрочем, как обычно, свету нет дела до мрачного настроения Пушкиных, свет желает веселиться.
Пушкин сразу заметил Геккернов, Екатерина поспешила к сестрам, Дантес с ней, Наталье Николаевне пришлось здороваться, улыбаться сестре, ну и ее супругу. Тот сразу попросил танец.
Пушкин отвернулся, не желая не только говорить с Дантесом, но и видеть, как это делает жена. Наталья Николаевна покачала головой:
– Я не танцую, простите. Не сегодня…
– Так когда же? Когда я смогу обнять вашу восхитительную талию?
Снова вольности, за которые полагается пощечина, но сказано родственником, и, хотя это его не извиняет, столь бурно реагировать не стоит.
Дантес прекрасно понимал, что Пушкин все слышит, собравшихся уже много, но у ревнивого супруга ушки на макушке. С каждым днем, с каждой минутой выходки этого мерзавца становились все наглее и невыносимее. Дантес балансировал на грани приличия, пока балансировал.
– У вас есть талия вашей супруги, мсье Дантес!
Почему они не ушли тогда же? Просто потому, что это выглядело бы смешно. Хотя было ясно, что легким оскорблением Дантес не обойдется. На них уже обращали внимание, поджидая новую выходку красавчика.
Наталья Николаевна шепнула сестре:
– Угомони своего мужа, дело может плохо кончиться.
Екатерина только плечами пожала:
– Не давала бы повода, он не оскорблял бы…
– Какая ты все же, Катя! – зашипела на нее Александра.