Наталья Гундарева
Шрифт:
Смотрю на нее и не устаю поражаться. Страшная болезнь долго и упорно пыталась придавить Гундареву, но не удалось. Не тот характер. Мы возвращаемся к корпусу, садимся в ее комнате пить чай и все никак не можем сосредоточиться на интервью, а оттягиваем время, болтая обо всем на свете.
– И все-таки давай начнем. О чем тебе самой хотелось бы поговорить?
–Хочешь, скажу совершенно честно? Я больше всего на свете хочу, чтобы меня оставили в покое. И еще очень хочу жить так, как жила раньше. Моя профессия публичная, я это давно уже поняла и приняла многие условности и необходимости публичного существования. Порой меня раздражает, когда ко мне без конца подходят люди, но это моя жизнь. Наверное, когда ко мне перестанут
– В первый раз, когда я приезжала сюда, погода была замечательная, по парку гуляло много людей, и почти каждый из них улыбался тебе, говорил какие-то слова. И сегодня, помнишь человека, который шел нам навстречу, говоря по мобильному телефону? Не отрываясь от трубки, он раза три пожелал тебе здоровья. Это ведь тоже – часть звездной жизни. Люди любят тебя искренне и ждут твоего возвращения.
–Я понимаю все, но, честно говоря, пока не могу ничего связывать с театром. Наверное, для того чтобы работать в театре так, как я всегда работала, надо, чтобы прошло очень много времени. Так, как я играла, я уже не смогу играть. Никогда не понимала своих коллег, которые выходят на сцену, чтобы произнести текст. Я всегда думала: что же их тогда интересует в процессе? Зато всегда точно знала, что меня интересует, – если спектакль не уносит часть моей жизни, он никакого смысла для меня не имеет. Скучно становится, ну ужасно скучно! Я играла всегда на пределе возможного, и, когда заканчивался спектакль, мне иногда казалось, что я умру сейчас. Такое было жуткое состояние...
– Не сможешь играть так – сможешь играть по-другому...
–Нет, по-другому мне не надо. Ну ничего со мной не поделаешь, всю жизнь была максималисткой. Характер такой. Если не лучше и не быстрее всех, то никакого смысла нет.
– Ты и выздоравливать хочешь так же: быстрее и лучше всех.
–Естественно. Я хочу как можно быстрее стать живее всех живых, как Ленин. Но пока не получается, и с трудом приходится заставлять себя терпеть и ждать. Хотя без дела не сижу, кроме всех процедур, которые приходится проходить, пытаюсь и творчеством заниматься. Не слишком громко это звучит?
– Нет-нет, это более чем логично звучит.
–Так вот, на днях была годовщина смерти Андрея Александровича Гончарова, и наш театр задумал издать сборник в память о нем. Обратились и ко мне с просьбой написать свои воспоминания о режиссере, с которым я много работала. Вот я и стала потихоньку составлять текст, сразу решительно отказавшись от формы воспоминаний, мне это претит, я не была на его похоронах, и для меня он остался живым. Когда мои записи обрели какую-то форму, муж отнес рукопись в театр, и оказалось, что я первая «выполнила задание». Вот это в моем характере! Не берусь судить, как это сделано, может быть, хуже, чем будет у всех остальных, но я поставила себе минимальные сроки и, не обладая особым даром рассказчика, а уж тем более писателя, как-то сформулировала свои мысли по поводу Андрея Александровича. Мне так лучше – поставив перед собой определенный срок и конкретную задачу, я начинаю чувствовать себя увереннее.
– Я помню, несколько лет назад ты говорила, что стену, может быть, и не разобьешь, но один кирпич выбьешь точно. Вот и сейчас ты занимаешься этим же привычным для тебя делом – выбиваешь головой кирпичи.
–Голова-то одна, а кирпичей много.
– Но они же вываливаются!
–Редко. Я пока вижу перед собой глухую стену и не ощущаю в ней отверстий.
– Тем не менее за этой глухой стеной ты сидишь и читаешь «Братьев Карамазовых».
–Нужно же занять себя чем-то. Я решила перечитать роман, когда услышала, что Сергей Николаевич Арцибашев задумывается
– Вот видишь, какое замечательное поле деятельности обнаружилось: всю жизнь ты должна была бежать, жить в сумасшедшем ритме, на такую исследовательскую работу времени не хватало никогда, хотя приходилось много иметь дел с прозой, с инсценировками. Скажи, ты оцениваешь сейчас прелесть нового для тебя, плотного общения с книгой?
–Скажу честно, конечно, я никакой не исследователь, меня не может это увлекать, но я свято поклялась себе, что сделаю это, как бы мне ни хотелось спать или заняться чем-то другим. Конечно, меня это не может захватить полностью, не по моему это темпераменту, не по моей жизни, но я чувствую свою сопричастность. И – надеюсь, что «не пропадет наш скорбный труд».
– Наверное, не очень уместно об этом сейчас говорить, но ты хотела бы сыграть в этом спектакле или удовлетворяешься только исследовательским процессом, помогая мужу?
–Смотря кого. Хотя... мне кажется, Хохлакова по мне просто плачет. Причем первый раз я читала, ничего не прикидывая на себя, – такое чтение очень улучшает восприятие, освежает его, когда в одном конце коридора ты, а в другом – персонаж, о котором ты пока еще и не думаешь. И тут я поняла, что у Достоевского персонажи проходят через многие его произведения. Вот стоит скелет, и ты начинаешь наращивать мышечную ткань, потом присоединяешь к себе, кровь твоя начинает пульсировать, и все начинает жить, плакать, смеяться, дышать. И, еще не думая о себе, я решила: той, кто будет играть Хохлакову, нужно непременно в первую очередь прочитать «Дядюшкин сон», потому что в Марье Александровне Москалевой столько есть черт Хохлаковой! И Мозгляков с Ракитиным иногда просто один к одному. И Алеша. Ведь что такое человек, который не может совместить себя с действительностью? Старый князь в каком-то смысле.
– В общем, ты времени не теряешь, работаешь, насколько это возможно, но до выхода на сцену еще далеко. Надо набраться терпения.
–С терпением иногда бывают проблемы, все-таки очень резко моя жизнь разломилась этой болезнью, многое для меня непривычно, многое раздражает. А больше всего раздражают газеты. Самое для меня удивительное, что какие-то газеты все время жалуются на то, что ни я, ни мой муж не желаем с ними разговаривать. Это неправда, мне не звонили ни разу, они постоянно что-то выдумывают, пытаются раздуть склоку – и «Комсомолка», которая все время рвется в бой, и одиозная, просто ненавидимая мною газета «Жизнь».
Я никогда до болезни не знала о существовании такого издания, и, когда думаю о редакции этой газеты, хотя я никого в ней не знаю, в моем воображении возникает «Капричос» Гойи. Я не хочу сводить никакие счеты, потому что это означало бы встать с ними на одну ступень... Ну а что делать? Обматерить? Убить?
– За время твоей болезни твоего мужа довели до предела разными "жареными " публикациями. Филиппов – удивительный человек, я, пожалуй, и не встречала в жизни более интеллигентного и выдержанного мужнины. Так что давай вернемся к более привычному и приятному для нас разговору о театре.