Натюрморт с усами (сборник)
Шрифт:
— Разве? Мы не нарушаем безмолвия ночи каким-либо шумом. Не будим спящих. Ведём себя смирно. Мимо прошла кошка — и, заметьте, она шла неторопливо, задрав хвост. А если кошка не спешит и держит хвост трубой — это верный признак, что вокруг царит спокойствие.
— Да… Но ведь людям зрелым не пристало уподобляться несмышлёным ребятишкам. Конечно… я не могу привлечь за это к ответственности… Но я ещё никогда не видывал, чтобы солидные, высокопоставленные граждане играли вот так без всякого смысла в «вверх-вниз». Возраст и положение обязывают вести себя благопристойно.
— А разве у вас, пан начальник, человека солидного, серьёзного и с положением, никогда не возникало
Полицейский напыжился и спросил довольно строго и важно:
— Как это понимать?
— Ну так, чуточку влево от солидности, от авторитетности, от буквы закона? К примеру, у вас есть жена, дети. Вы идеальный муж, великолепный отец. Но, признайтесь, что вы не прочь украдкой глянуть на какую-нибудь красотку, оставаясь при этом идеальным мужем, примерным отцом. Вот так я понимаю невинное, лёгкое отклонение влево от буквы закона и условностей.
— Ну, пан профессор, это уже малость легкомысленно, хе-хе. «Украдкой глянуть на красотку…» При исполнении служебных обязанностей я не имею права вести легкомысленные разговоры. Но… если минуточку, так сказать, в частном порядке… Не пойму, право, как это серьёзные люди могут усесться на доске и играть в «вверх-вниз».
— Эта игра, уважаемый, не что иное, как своего рода упрощённое повторение того, с чем нам приходится сталкиваться в повседневной жизни: ведь мы, совсем как ка этих качелях, оказываемся то выше, то ниже. Эта игра даёт пищу для размышлений и отнюдь не аморальна, поскольку, возносясь вверх, я не предамся гордыне, ибо давно сказано: «кто возвысится, будет низринут», а очутившись внизу, не впаду в уныние, ибо «униженный да возвысится». Неужели, пан начальник, вы ни разу не побывали внизу, не спотыкались, когда вам подставляли ногу недруги? И всё-таки вы поднялись высоко, о чём свидетельствуют знаки различия на вашей фуражке и воротнике.
Полицейский помрачнел. И лишь спустя минуту заговорил снова:
— Да, это высшее звание, которого может достигнуть человек вроде меня. Но вскоре я ухожу в отставку. На пенсию. Отставка — это сплошное «вниз». Уже нет надежды на «вверх». Потом меня опустят в сырую землю, а это уж ниже некуда…
— Только потому, что вас опустят в могилу? Ах, полноте!.. Там будет покоиться лишь полицейский в солидном чине, а дух ваш воспарит ввысь и уподобится вот этому мотыльку, Он будет порхать, лёгкий, не обременённый даже квитанционной книжкой для взимания штрафов.
Полицейский взглянул на меня недоуменно, явно сбитый с толку. Приосанился и молвил:
— Я уже упоминал, что при исполнении служебных обязанностей запрещено вести легкомысленные разговоры.
Он снова учтиво взял под козырёк и присоединился к патрулю. Послышались шаги. Потом всё стихло.
Очевидно, вы уже не раз замечали, друзья, что я почти всегда стараюсь чем-нибудь утешать людей.
— Н-да… — отозвался судья, — превратить полицейского в мотылька… Ну на то вы и профессор Тутка, и, зная вас, никто этому особенно не подивится, Но удалось ли вам его утешить? Поверил ли он зам?
— Не поверил. Слишком долго он верил в совсем иные вещи. Но кто знает — быть может, вопреки неверию ещё в ту же самую ночь ему, уснувшему после обхода города, привиделось вдруг неоновое солнце — реклама прачечной или другого заведения — и он, не раздумывая, воспарил мотыльком навстречу светилу. Я заронил ему а душу этого мотылька, и уж он от этого не отделается.
Перевод М.Игнатова
О пчёлах и мёде
В кафе к столику друзей профессора
— Извините, пан судья, но пчёлы не кусаются, — деликатно заметил пчеловод-любитель. — Они жалят.
Слово «жалят» он произнёс мягко, почти с нежностью.
— Ах жалят, жалят! — вскипел судья. — Знаю, что без зубов не укусишь, но ведь так издавна говорится, и каждому понятно. Вы выдумали слово «жалят» и других повторять заставляете. Так меня тогда мерзавки искусали, что едва выжил, а обязан, видите ли, говорить, что они, миленькие, жалили. Я всем им желал подохнуть.
Молодой пчеловод-любитель посидел ещё немного, но, казалось, слова «мерзавки искусали» были восприняты им как личное оскорбление. Вскоре он распрощался с честной компанией.
— Обиделся, — буркнул судья. — Пчела, по его мнению, не подыхает, а умирает. Собака — друг человека — подыхает, лошадь подыхает, недавно я потерял любимого попугайчика — тоже сказали: «подох», а пчела — умерла. А может, ещё деликатнее: «почила в бозе».
— Я не удивляюсь вам, господин судья, — заговорил профессор Тутка. — Часто после какого-нибудь происшествия y нас остаётся неприязнь к чему-либо, неприятный осадок, и мы носим в себе это всю жизнь. Разговор о пчёлах напомнил мне одну загородную прогулку.
Жарким июльским днём, проходя мимо какой-то пригородной усадьбы, я заметил возле дома несколько огромных деревьев, вероятно оставшихся от старинного парка. Мне захотелось присесть в тени этих великанов. Из дома вышел хозяин, великолепный, убелённый сединами старец, и я попросил разрешения передохнуть в его владениях. Он сказал: «Милости прошу».
Я уселся под липой, стоявшей среди других деревьев на небольшом пригорке, а хозяин направился несколько далее, на лужок, где пестрела дюжина разноцветных ульев. Мне понравился этот старец: величественный, прекрасный; если бы я был художником и создавал фреску на историческую тему, то непременно писал бы с него короля Пяста.
Я смотрел, как пчеловод хлопочет возле ульев, и прислушивался к жужжанию пчёл, собиравших над моей головой пыльцу с липового цвета. Это жужжание поэт назвал бы музыкой. Музыка была не слишком богатой, монотонной, но приятной. Какой-нибудь композитор смог бы её даже использовать и обогатить в произведении, написанном для смычковых инструментов.
Вспомнились мне и поэты, которые немало написали о пчёлах и мёде. Если бы собрать и выписать из древних и новейших изданий всё, что сказано о пчёлах, не знаю, можно ли было бы уместить всё это в нескольких толстых томах. Я подумал также о прославленном бельгийском поэте, который бросил писать о впечатлительных, предчувствующих близкую беду принцессах и принялся исследовать жизнь пчёл. Посвятил им немало великолепных строк, однако его упрекали в том, что дела насекомых он слишком тесно связал с делами людскими. А многое доказывает, что связывать не следует: человек думает, размышляет, может быть и непослушным и строптивым, тогда как насекомое бессознательно поддаётся различным стимулам, рефлексам и является их рабом.