Научное наследие Женевской лингвистической школы

Кузнецов Валерий Георгиевич

Соссюр считал принцип линейности таким же важным, как и первый принцип – произвольность, поскольку «от него зависит весь механизм языка» [Соссюр 1977: 103]. Элементы выстраиваются друг за другом в потоке речи. «Такие отношения, имеющие протяженность», Соссюр называл синтагмами [Там же: 155]. По определению понятие синтагмы охватывает единицы, которые традиционная грамматика разделяет: с одной стороны, сложные, производные, словоизменительные формы, а с другой, – группы слов. Сам Соссюр приводил примеры тех и других. Говоря о синтагме, Соссюр имел в виду линейный характер языкового процесса и наличие разграничений в речевой цепи.

Синтагма относится как к языку, так и к речи. К синтагмам, принадлежащим языку, Соссюр относил устойчивые соединения, которые воспроизводятся целиком в речи. При этом под синтагмой Соссюр понимал единицы любой протяженности и любого типа:

как простые слова ( désireux ), сложные слова ( hypotrophos ), так и предложения ( Que vous dit-il? ). Синтагмы являются основным типом предложения. Любое предложение, по его мнению, является синтагмой. Годель обратил внимание на то, что, объединяя под одним названием разные образования, Соссюр не учитывал такой немаловажный критерий, как степень связанности и тип связи между элементами разных синтагм. Эти отношения в сложном слове или в сложной глагольной форме отличаются от отношений между именем и его определением, подлежащим или дополнением и глаголом и т. д. [Godel 1978: 148].

Значимость члена синтагмы обусловлена его противопоставлением либо предшествующему, либо последующему элементу, либо тому и другому вместе. Таким образом, процедуры синтагматического анализа состоят, по Соссюру, из приемов членения языковых последовательностей и определения их состава, а также способов установления влияния одной единицы на другую и/или же их взаимодействия. В основе синтагматического членения лежит линейный характер знака. Соссюра интересовал преимущественно грамматический аспект действия принципа линейности.

Этот аспект синтагматических отношений получил преимущественное развитие в концепции синтагмы Ш. Балли и С. Карцевского.

В отличие от Соссюра, определение синтагмы Балли основано на принципе бинарности: «...всякая синтагма является продуктом грамматического отношения взаимозависимости... между лексическими знаками, которые принадлежат к двум дополняющим друг друга категориям... всякая синтагма бинарна» [Балли 1955: 116]. Балли подходил к вопросу синтагмы с позиции языка и речи. С точки зрения речи полная синтагма представляет собой предложение, а частичная – его часть. Ассоциативно полную синтагму он сводил к предложению, содержащему личный глагол с субъектом – номинативом или его эквивалентом. Тем самым он развивал вербоцентрический подход к предложению: «...в индоевропейских языках всякое грамматическое отношение является глагольным» [Там же: 120]. В отечественном языкознании сходную позицию занимал А. А. Шахматов: «...глагол выражает представление о действии – состоянии, мыслимом в зависимости от представления субстанции» [Шахматов 1927]. Такой подход созвучен точке зрения современной когнитивной лингвистики: «...в акте обозначения глаголом были зафиксированы или объективированы структуры знания, более сложные по сравнению со структурами знания об объектах или их темпоральных признаках» [Кубрякова 2004: 267].

Основываясь на том, что Соссюр связывал относительную мотивированность с синтагматическими объединениями, Балли полагал, что любой знак, мотивированный своим означаемым, является тем самым синтагмой, в том числе и имплицитной [Балли 1955: 144, 145]. Так же, как и в эксплицитных синтагмах, в имплицитных один член является определяемым, другой определяющим ( jument = самка лошади) [Там же: 153]. В отличие от Балли, Ельмслев считал, что jument соответствует не cheval + femelle , а синтагме cheval femelle , характеризующейся особым отношением между первичным и вторичным членом. Синтагма Ельмслева и синтагма Балли не принадлежат одному и тому же классу: первичный член одной является вторичным в другой, а редукция привела бы к различным результатам. Всегда возможно эксплицировать означаемое слово перифразой или определением, но они не тождественны самому слову. Годель, очевидно, прав в том, что понятие имплицитной синтагмы, которое, впрочем, противоречит соссюровскому определению синтагмы, едва ли может занять место в грамматическом описании [Godel 1978: 151]. Против синтагматической интерпретации простых слов возражал также А. Мартине. Понятие имплицитной синтагмы Балли, как отмечалось выше, является продуктивным для семантического описания лексической системы.

Понятие синтагмы и синтагматических отношений занимает важное место в лингвистической теории С. Карцевского. Он исходил из определения синтагмы Ш. Балли

как бинарного сочетания, члены которого соотносятся как определяемое ( Т ) и определяющее ( Т1 ). Основываясь на этом определении, Карцевский рассматривал производные и сложные слова как внутренние синтагмы (дом-ик: Т-Т1 ), считая внешними синтагмами сочетания, в которых отношения между определяемым и определяющим выражены целыми словами (маленький [ Т1 ] дом [ Т ]). Синтагма, по определению Карцевского, получает статус предикативной, когда отношения между входящими в нее словами определяются присутствием говорящего лица. Особенностью предикативной синтагмы он считал то, что она выражает законченную мысль и готова «в любой момент играть роль фразы» [Карцевский 1928а: 106].

Карцевский пошел дальше Балли, определяя подлежащее как « Т абсолютное»; слово, которое не может служить определяющим ( Т1 ) ни одному из слов предложения.

Карцевский ввел термин «скрытая синтагма», связанный со сдвигом формальных и семантических значений слов и их переносным употреблением. Примером формального сдвига может служить субстантивация прилагательного («сытый голодного не разумеет»); примером семантического сдвига – смысловые различия слова «стакан» в предложениях «Дай мне стакан чая» и «Я разбил стакан». С этим явлением Карцевский связывал лексикализацию – утрату словом или целым выражением сначала синтагматической, а затем морфологической структуры. Этот процесс может затрагивать как внутреннюю синтагму («опахало», «отнять», в которых выделение морфем становится затруднительным), так и внешнюю синтагму («шут гороховый», «гусь лапчатый», в которых прилагательное нельзя ни отнять, ни заменить другим, поскольку оба слова представляют единый смысл).

Хотя существуют терминологические различия в понимании синтагм С. Карцевским и Л. В. Щербой, их идеи в аспекте, относящемся к устному высказыванию, очень схожи. Синтагма Щербы соответствует части фразы у Карцевского. Именно как сочетание этих частей понимал фразу Карцевский. Как и у Щербы, части фразы в понимании Карцевского не соотносятся однозначно ни с какими привычными синтаксическими категориями, как об этом свидетельствуют приводимые им примеры: «Я сказал / что завтра уезжаю»; «Рыбы плавают, а птицы летают»; «С милым / рай и в шалаше»; «С милым рай / и в шалаше». Т. М. Николаева справедливо отмечает: «Идеи введения в синтаксис новых единиц и, соответственно, новых отношений и семантики намного опередили свое время» [Николаева 1978: 14].

Учение С. Карцевского о синтагме служит дополнительным аргументом в пользу его принадлежности не к Пражской, а к Женевской школе, поскольку в первой понятие синтагмы (за исключением ее русского представителя Н. С. Трубецкого) не было методическим принципом. Более того, пражские лингвисты критиковали синтагматику за стремление сводить взаимоотношения языковых элементов к бинарному отношению «определяющее – определяемое». Задолго до генеративной грамматики Карцевский описывал фразу в виде дерева зависимостей с подлежащим в роли вершины – абсолютного определяемого. Фактически он также предвосхитил теорию актуального членения, говоря об определении членов фразы, которые не совпадают с выделением членов предложения. Отблески идей В. Гумбольдта проявляются в предположении Карцевского о том, что изначальной формой языка является диалог.

Определение синтагмы, данное Соссюром во введении ко 2-му курсу лекций, как «комбинации, которая проявляется в речи», и в 3-м курсе лекций, как «комбинации двух или нескольких одновременно представленных единиц, следующих друг за другом», вызывает ряд вопросов, основной из которых: является ли эта комбинация – синтагма – знаком. Р. Годель отмечает, что у Соссюра понятие синтагмы, так же, как и понятие знака, носит самый общий характер и относится к универсалиям языка [Godel 1969a: 118].

По мнению А. Фрея, нет сомнения, что Соссюр считал синтагму знаком [Frei 1962: 128]. Так, в конспектах студентов есть следующая запись: «...только часть знаков в языке являются полностью произвольными. Другие знаки дают основание различать степени произвольности». Далее следуют примеры dix-neuf , poirier и др., которые свидетельствуют о том, что «знаки такого рода – синтагмы». Если стать на точку зрения Соссюра, то синтагмы – это относительно мотивированные знаки.