Навь и Явь
Шрифт:
Это была тихая, грустновато-светлая встреча. От госпожи Нармад Гледлид узнала, что мать жива и здорова, но была отстранена от должности, а её место заняла ставленница Дамрад. Теперь Лильвана стала мелкой чиновницей и уже не могла жить на широкую ногу; Хорг остался при ней, а наложника Архида она отправила работать пекарем в хлебной лавке. Погостив у второй супруги отца несколько дней, Гледлид всё-таки решилась направить свои стопы в сторону родительского дома.
Падал снег, повисая на волосах и усыпая плечи искристыми блёстками, поскрипывал
– Добро пожаловать, госпожа Гледлид, – приветствовал её дом.
Внутри почти ничего не изменилось, даже привычные запахи сразу защекотали память и заставили сердце ёкнуть. Мать стояла посреди гостиной – вся олицетворённое ожидание; её спина осталась несгибаемо прямой, но рыжее пламя её волос поутихло, словно прихваченное с висков инеем. От зоркого глаза Гледлид не укрылись неприметные заплатки на локтях её служебного кафтана, который она, по-видимому, носила теперь и в качестве повседневного.
Звон молчания рассеялся от тихого голоса матери:
– Здравствуй, детка… Моё сердце умерло, когда ты не вернулась тогда с прочими пленными. Но теперь оно воскресло.
Расстояние между ними сократилось, и Гледлид почувствовала непривычно тёплое кольцо объятий. Сколько она себя помнила, от матери всегда веяло прохладой – этакая морозная волна духов катила перед нею. Сейчас от госпожи Лильваны не пахло ничем, кроме простого мыла и чуть засаленной ткани кафтана – того же самого, в котором она ходила десять лет назад.
– Все твои сёстры и братья живы и здоровы. Их выкупила из плена какая-то богатая чудачка…
– Я даже знаю, как эту чудачку зовут, – улыбнулась Гледлид. Давно зревшее в душе слово проклюнулось светлым ростком наружу: – Прости меня, матушка. Я заставила тебя пережить горе.
– Мне не за что тебя прощать, дорогая, – ответила Лильвана. – Что сделано, то сделано. Я просто рада, что ты здесь… Живая.
Умный дом уже вкатил столик со скромным угощением: поджаренным хлебом, маслом к нему, печеньем и двумя чашками с душистым травяным отваром. Матери и дочери предстоял долгий разговор – о многом.
Трёхлетняя Светолика тянулась к спелым черешенкам, и кормилица Бранка подняла девочку-кошку повыше. Вечерние лучи усталым золотом отягощали ресницы Берёзки, задумавшейся под сенью плодоносящих деревьев.
– Пойдём, кое-что покажу тебе, – шепнула стоявшая сзади Гледлид, наклоняясь к её ушку и прижимая ладонями хрупкие, но много вынесшие на себе плечи.
Они шагнули в проход и очутились во дворе нового дома навьи, построенного по белогорским обычаям, но отделанного снаружи светящимся камнем. Гуляя по саду, Берёзка с любопытством спросила:
– А почему тут столько свободного места? Можно
– Этот сад я вырастила сама – благодаря твоим урокам. – Гледлид завладела руками молодой колдуньи, пожимая её пальцы со зрелой, выношенной в сердце нежностью. – А место оставила, чтоб и ты могла тут хозяйничать и сажать всё, что тебе захочется. Тогда это будет уже НАШ сад.
Склонившись, она осторожно прильнула к задрожавшим губам Берёзки. Та в первый миг застыла, но не отпрянула, не оттолкнула навью. Её ресницы сомкнулись, а руки поднялись и легли на плечи Гледлид.
Тихий вечер догорал в кронах черешен. Смущённая Берёзка пыталась заставить коленопреклонённую Гледлид подняться, но та лишь крепко держала её руки в своих.
– Я солгала тебе, сказав, что никогда не умела любить. Я просто закрыла своё сердце для любви, но ты его растормошила, ворвалась в него светлым чудом… Я люблю тебя, Берёзка. И не встану, пока ты не ответишь мне. Ты согласна стать моей женой? Каков будет твой положительный ответ?
Сад зашелестел, наполненный звенящим смехом кудесницы.
– Неисправимая нахалка… А ежели я скажу «нет»?
– Не верю, – не моргнув глазом, улыбнулась навья.
«Да», – упала с ветки тёмно-красная черешенка.
«Да», – взлетела к небу хрустальная песня севшей на дерево пташки.
«Да», – улыбались на маленьком пруду кувшинки.
«Я. Твоя. Жена», – пропел в кронах вечерний ветер и, слетев к земле, опустил в раскрытую ладонь Гледлид белый лепесток. А сверху на него легла рука Берёзки.
Во время гуляний на Лаладин день прилетела и села на подоконник белая голубка; у Крылинки из груди вырвался задумчивый вздох.
– Весточка от Твердянушки… В покое её душа.
А на пятый день гуляний Шумилка вернулась под вечер хмельная, распоясанная, сверкая безумными, диковато-смешливыми очами, плюхнулась на лавку и выдохнула:
– Ух… Всё, родные мои, пропала я.
– Чего это? – встревоженно нахмурилась Рагна. – Что ты опять натворила, боль моя? Опять, поди, девку какую попортила? Ох, и беда нам с тобою…
Шумилка, со всего размаху швырнув шапку себе под ноги и тряхнув чёрной косой, схватила лицо матери в свои ладони и крепко чмокнула.
– Нет, матушка, – блеснула она белыми клыками в улыбке. – Неси брагу, мёд ставленный – праздновать буду… По свободе своей холостяцкой тризну погребальную править! Отгуляла я своё, отбегала: скоро вам невестку новую принимать предстоит.
– Да неужто ладу свою нашла? – не веря своим ушам, всплеснула руками Рагна.